Сергей Петров - Память о розовой лошади

Из-за странности факта фельетон распространился по городу с молниеносной быстротой и имел шумный успех.

Зашел в заводскую столовую, а там грязно, полно мух. Жужжат над поднимавшимся из тарелок паром, роятся темным облачком над хлебницами. С веревочек под потолком свисают черные от мух гирлянды липучек. Вызвал заведующую, отчитал ее, а рабочий за соседним столиком и говорит:

— Ныне мухи-то в цене: профессора их мешками скупают.

Ехал в трамвае. Полная женщина в белом, с горошками, ситцевом платке, завязанном под подбородком, рассказывала другой:

— Стока он энтой пакости развел, профессор-то, старикашка, что всю получку на их тратит, на мух, значит. Смех и грех. Сластями, вишь ты, закармливает, словно как внучат своих.

Тошно стало от подслушанного разговора. Он вышел из трамвая и пошел к Александру Васильевичу — составить обо всем свое собственное твердое мнение. Пришел и засиделся за полночь: время пролетело так быстро, что казалось, он даже ни разу не моргнул, не оторвал от профессора взгляда. Мух в домашней лаборатории Булычева действительно было много. Но каких?! Они не жужжали, не летали по комнатам, не тыкались в стекла, а мирно жили себе в трех пробирках. Маленькие, почти и не видимые глазом, ютились они там сотнями, а окраска у них была такой богатой, что когда он поднес к пробирке с мушками большую лупу, то ему почудилось, будто в стеклянной трубочке заключен кусочек живой радуги. Профессор, врач-терапевт, написавший еще в молодые годы большую книгу «Клиническая диагностика», увлекался изучением наследственности, и, по его словам, для такой работы эти удивительные мушки были незаменимы — плодились они со страшной быстротой. Хромосомы, гены — все это было таким волнующим, что кружилась голова. Думалось, что ради только одной мечты овладеть природой наследственности можно пожертвовать всей жизнью.

Провожая его, Александр Васильевич, улыбаясь, бодрясь, но не без горечи сказал у дверей:

— Приходил ко мне корреспондент из газеты. И ведь не мальчишка, человек средних лет, очень интеллигентный с виду. Слушал, записывал, смотрел в микроскоп, удивлялся. А потом — фельетон. Как можно? Повязка какая-то у людей на глазах. Но скоро снимут, снимут повязку, и тогда потребуют от нас, от ученых: хватит пустяками заниматься, хватит васильки из овса выращивать, выкладывайте настоящие работы, — он постучал кулаком по массивному письменному столу с микроскопом на одном конце и весами на другом, с бурыми пятнами на зеленом сукне. — А я и выложу. Отсюда выложу. Вот, пожалуйста. Спасибо, может быть, скажут.

Конечно, впоследствии и выложил. Не ахти что по нынешним-то временам, но выложил. И спасибо ему сказали.

А сейчас ест и щурится от удовольствия. Аппетита за тот год не потерял. Вот мужик — сила! В обращении прост, разговаривать с ним всегда легко, свободно.

Перехватив его взгляд, профессор засмеялся и громко спросил:

— Что смотришь, Данилыч? Как запасы твои уничтожаю? Успокойся... Все. Сыт. — Отвернулся и сразу забасил о другом: — Вера Борисовна, дорогая моя, а у меня для вас, между прочим, новость припасена, — подвинулся, отодвигая плечом соседа, и освободил рядом с собой место. — Сядьте-ка сюда, сядьте.

Она пошла к нему и по пути с интересом спросила:

— Что за новость? Почему сразу не сказали?

— Приберег на сладкое, — хохотнул Булычев. — Смета на строительство второго здания вашей клиники утверждена.

Жена стала пробираться к нему быстрее, в тесноте спотыкнулась и повалилась на Ряховского. Тот, растерявшись, неуклюже обнял ее, и Вохмин засмеялся:

— Андрей Данилович... Смотри-и...

Профессор широким жестом отставил далеко от себя пустую стопку, потом, освобождая стол, сдвинул и посуду. Жена наконец добралась до него, и он принялся, рассказывая, водить по скатерти черенком вилки, словно набрасывал для наглядности на столе чертеж.

У жены заблестели глаза. Все, теперь для нее ничего другого не существует.

Александр Васильевич довольный, что обрадовал ее, окинул взглядом сидящих за столом и спросил:

— Хороший подарок для нового доктора? — Помедлив немного, продолжил: — А теперь новость для всех. Внемлите! Закончилось проектирование новой городской больницы.

Совсем сдвинув посуду на край стола, совершенно расчистив возле себя место, он — слегка хмельной, веселый — вдохновенно импровизировал: придвинул фарфоровую супницу, бегло осмотрел стол, схватил стеклянную салатницу, вывалил из нее остатки салата в блюдо из-под жаркого и накрыл ею супницу — вышла башня с прозрачным куполом.

— Хирургическое отделение, — выдернул рукава пиджака, обнажив покрытые жестковатыми волосами руки, зловеще постучал по башне и заскрежетал зубами, подмигивая Ряховскому. — Рэ-эж... Не бойся. Света много.

Отбросил зазвеневший нож и быстро задвигал посудой. Говорил он с такой верой в будущее, что никто не замечал — это просто грязные тарелки и блюда. На столе возникал городок: поставленные одна на другую тарелки, отдаленно напоминающие китайскую пагоду, символизировали терапевтическое отделение, стопки превратились в ряды машин «скорой помощи», готовых по тревожному сигналу выкатить на улицы города...

Вокруг профессора поднялся гвалт: каждый вносил в проект свои дополнения. Они вконец разыгрались и постепенно все передвинулись к Булычеву, обступив его так тесно, что он затерялся в толпе. Оставшегося на месте Андрея Даниловича отделял от них стол — опустевший, разгромленный, он походил на неприбранный коридор между дальними комнатами.

Стало одиноко и скучно, и Андрей Данилович пошел в кухню — там стояла банка с засахаренной малиной. Банка была герметически закрыта, и малина почти не утратила свежести, есть ее можно и с молоком — не скиснет молоко. Вывалив ягоды в тарелку, он вернулся к гостям.

— Здесь сад заложим, — сказал он, ставя на стол краснеющую малину. — Возьмете меня в садовники?

Профессор Булычев вопрошающе ворохнул бровями:

— Возьмем Данилыча к себе в садовники?

И словно керосина в огонь плеснул: все загалдели еще сильнее:

— Возьмем и шалаш поставим.

— Возле шалаша чугунок на рогульках повесим — кулеш варить.

— Соломки нанесем, постельку сделаем.

— Только чтобы бороду отрастил, как Тауров, а то без бороды несолидно.

— Тауров защитится и свою бороду ему отдаст.

— Ружье вручим. Будет он ночью сидеть у костра с ружьем в руках и философствовать на тему «Человек и природа».

— А я буду носить ему в узелке вареную картошку с солью и крутые яйца, — засмеялась жена.

Послушав их, Андрей Данилович сказал:

— Ружье я заряжу мелкой дробью и солью и буду пулять в вас, когда вы яблоки воровать полезете.

Все сразу в подробностях стали рассуждать о том, как будут бегать к Ряховскому, чтобы он вытаскивал из них дробинки.