Иосиф Ликстанов - Безымянная слава

— Стекло вылетело? — спросила из темноты Маруся, когда он подошел к окну. — Вы ставни закройте.

— Хорошо… Почему вы не спите?

— Так…

Шторм гудел, бесновался. Шквалы слились в один непрерывный натиск; дом вздрагивал.

Почему-то Степан спросил:

— Виктор не приходил?

— Нет… Не видала.

— Ложитесь спать, Маруся. Отдохните после дежурства.

Когда он закрыл внутренние ставни, в комнате стало тихо, но душной и гнетущей была эта тишина, ненадежно огражденная от непогоды. Степан метался из угла в угол, чувствуя, что не может больше оставаться здесь, не может и не должен. Его сильное тело, его ожившая душа хотели жизни, и этот порыв к жизни был страшным для него сейчас, когда такой непрочной преградой были стены этого дома, дрожавшего от ударов ветра, когда достаточно было шепнуть имя девушки, достаточно было произнести его даже в мыслях своих, чтобы горячее сердце прильнуло к его груди. И он кричал себе: «Нет, так нельзя! Это худшее, позорное, подлое, потому что такова воля случая, моей слабости. Да человек ли я, в конце концов, или пешка в игре обстоятельств?»

Он застал себя на том, что пишет Ане — пишет, торопясь, бросая на бумагу свои мысли, как море в этот час бросало на берег свои волны — беспорядочно, будто хотело выплеснуться все до дна. «Получила ли ты письмо Одуванчика? И мои два письма? Если получила и не ответила, значит, все решилось… Это мое письмо — последнее. Больше ни одного слова, Аня, ни одного слова!.. Подожду еще неделю и затем сделаю то, что должен сделать и смогу сделать, несмотря ни на что. — И он подчеркнул последнюю фразу дважды. — Мне нужна жизнь, а жизнь — это не только любовь, Аня. Меня ждет работа трудная и нужная, я надеюсь, я хочу, чтобы она поглотила меня целиком. Такая жизнь станет моей единственной любовью. Я знаю, что эта большая и трудная любовь поможет мне устоять в моей беде, остаться человеком. — И вдруг на бумаге появились слова, которых он как будто не хотел писать, которые родились самопроизвольно. — Но ты понимаешь, понимаешь ли ты, что жизнь без тебя годы и годы будет мукой? Спроси свое сердце: возможно ли забыть человека, которого полюбил так глубоко, с которым связал свои надежды и которого любишь все сильнее? Если да, то научи меня, научи, как забывают! Может быть, ты уже овладела этой наукой — наукой забвения?.. — Вдруг снова вспыхнула, закричала надежда: — Нет, никогда мы не забудем друг друга! Мы завладели друг другом навсегда. Назначь мне место, где я встречу тебя, чтобы дальше пойти вдвоем и не разлучаться уже никогда. К чему нам разлука, к чему!»

Не перечитав, Степан запечатал письмо.

«Может быть, надо короче… и логичнее? Я слишком расписался», — подумал он, но тут же оставил эти сомнения, разделся и лег, прислушиваясь к шуму ветра. Шторм затихал. Дом еще вздрагивал от последних порывов ветра, но чувствовалось, что чудовище исчерпало свою ярость и его лапы уже не могут нанести сильного удара.

Утром Степана разбудил необычайный, непонятный шум — перекличка пронзительных женских испуганных удаляющихся голосов. Степан вышел на веранду, залитую солнечными лучами, когда голоса уже затихли. Какие-то женщины, какие-то мальчишки, обгоняя друг друга, бежали по тропинке через холм к большому пляжу, раскинувшемуся за коричневыми скалами.

Чувствуя неладное, Степан последовал за ними.

С вершины холма глазам открылась широкая песчаная полоса пляжа, отороченная блестящей полоской пены, набитой волнами во время шторма. На пляже, неподалеку от воды, было несколько человек. Двое из них стерегли Христи Капитанаки, стоявшего неподвижно, высокого, тонкого, с повисшими руками. Три человека — два в военно-морской форме и один в штатском — стояли кучкой у человека, распростертого на песке, выглаженном волнами. Солнечные лучи отсвечивали на темно-желтом неживом теле и на синем кресте, вытатуированном на спине.

«Виктор!.. Это Виктор Капитанаки!» — узнал утопленника Степан.

Тем временем женщины и среди них Маруся, ведя под руки толстую маленькую старуху, жену Христи Капитанаки и мать Виктора, спустились к подножию холма и остановились, задержанные двумя краснофлотцами. Эту преграду миновали лишь старуха и Маруся; старуха приблизилась к Виктору и опустилась на землю обессиленная; Маруся стояла возле нее, маленькая на ярком фоне песка. Сняв косынку, она пыталась уложить на голове косы, а они не подчинялись ей: то одна, то другая упруго вырывались из рук и спадали почти до земли.

До Степана донесся тонкий плач старухи, матери Виктора, хватающий за сердце. Женщины, стоявшие на холме, вздыхали, вытирая глаза; мальчишки перешептывались, подбивая друг друга спуститься на пляж и не трогаясь с места. Двое военных и штатский поднялись от пляжа на холм. В штатском человеке Степан узнал Сальского.

— А, это ты, Киреев! — Сальский пожал его руку своей сухой и шершавой рукой. — Познакомьтесь с морским Шерлоком Холмсом, товарищем Песковым.

Работник морской охраны, высокий человек с короткими и щетинистыми белыми усами, похвалил фельетоны Степана в «Маяке», попросил его быть понятым при обыске. Во дворе Капитанаки, у дверей дома, молча стояли люди — соседи. Сальский и Степан вслед за Песковым вошли в этот кирпичный двухкомнатный дом, где Степану не пришлось бывать ни разу. Передняя, она же кухня, как видно, была оставлена старухой Капитанаки в разгар уборки. Удивительно, что она начала приборку так рано. Вероятно, не спала, дожидаясь Виктора. Посредине комнаты стояло ведро, на полу распласталась мокрая тряпка. Направо была комната Виктора, налево — спальня родителей. Они прошли в комнату Виктора. Почти всю ее занимали широкая деревянная кровать и громоздкий платяной шкаф с нижним ящиком. На стене, как тенета громадного паука, висели сети, а на самом видном месте, возле образа Николая-угодника в серебряных ризах, красовалась недавно купленная Виктором концертная гитара с двумя грифами, обильно украшенная перламутром.

Кто-то в передней сказал:

— Войдите, граждане… Вы, гражданка, здесь сядьте, а вы здесь, в уголке. Порядок!

Степан вышел в переднюю.

Один из работников морской охраны ввел под руку старуху Капитанаки — страшную, с обезумевшими глазами, с длинными космами седых волос, выбившимися из-под платка. Изумленным взглядом она обвела комнату и, увидев ведро, увидев тряпку — все, что напоминало о последнем мирном утре в этом доме, — всплеснула руками и закричала, заплакала тонко, визгливо:

— Ой, Витенька, сыночек мой несчастный, и что же ты с собой изделал!

Прежде чем сесть на стул, она, продолжая причитать, быстро наклонилась, схватила тряпку и бросила ее в ведро. Старик Капитанаки сидел на другом стуле в углу комнаты, согнувшийся, уронивший голову, вдавив острый подбородок между костлявыми ключицами. И странно было видеть неподвижным этого человека, вечно шнырявшего вокруг прибрежных домов или на небольшом базаре у пристани, вечно озабоченного какими-то непонятными делами. Теперь ни одного движения, слова, взгляда — все оборвалось, завершилось катастрофой…