Иосиф Ликстанов - Безымянная слава

Кончился обыск… Песков сложил в портфель найденные в доме деньги, золотые вещицы, в том числе рубиновую серьгу и золотые часы с репетиром Виктора. Степан и Сальский расписались в протоколе. Работники морской охраны и присоединившийся к ним милиционер наложили печати на дверь и на окно комнаты Виктора, куда были перенесены все более ценные вещи из других комнат.

— Конец — делу венец! — сказал Песков и обратился к старику Капитанаки: — Прошу следовать, гражданин.

Старик встал, и его круглые, черные, птичьи глаза остановились на Степане. Показалось, что он сейчас крикнет: «Где гроши? Плати гроши!» Даже не взглянув на свою жену, старик прошел через комнату к двери, и старуха тоже не взглянула на него. Все распалось, рухнуло в этом доме; она осталась одна у ведра с грязной водой, схватившись за седые космы, раскачиваясь.

Степан повел Сальского к себе отдохнуть. Проходя через двор, он с удивлением, с неприятным чувством увидел, что Маруся хлопочет возле мангалки, по-утреннему спокойная, совершенно спокойная, разве что немного побледневшая.

— Но как же все это было? — спросил Степан, когда они с Сальским поднялись на веранду.

— Прелюбопытная история, доложу я вам… — Сальский поудобнее устроился в соломенном кресле. — Вчера вечером Песков предложил мне принять участие в одной операции. Умнейший, кстати, мужик этот Песков! Уж я знаю, что если он делает такое предложение, то можно твердо рассчитывать на что-нибудь любопытное… Вчера с темнотой мы на сторожевом катере выскочили из гавани, долго болтались без огней возле берега, потом попали в штормяшку, чуть не кокнулись о камни, но все-таки выследили турецкую фелюгу. Она, видите ли, днем ушла из бухты курсом на Константинополь и вдруг снова очутилась в наших водах. Как и мы, шла без огней… Мы захватили ее врасплох, пригрозили нашим пулеметом, произвели обыск, нашли чертову уйму ценностей — замечательных камешков и немного золота. Каким образом все это попало на судно? Ведь фелюга перед выходом в море подверглась самому тщательному таможенному досмотру… Теперь тайна сия раскрыта.

— Ценности, скопленные в Черноморске, доставил на фелюгу вплавь Виктор Капитанаки?

— Совершенно точно… Доставил вплавь за пять верст, на обратном пути попал в шторм, не справился с волной и вот… Утром один из местных жителей увидел труп, выброшенный волнами на пляж. Увидел и то, как сторож пляжа, старый Капитанаки, снял с утопленника и зарыл в песок кожаный пояс-мешок. Папаша прятал следы преступления. В утопленнике местные жители опознали Виктора Капитанаки, человека без определенных занятий, а проще сказать — контрабандиста. Все остальное известно.

— Вот и концовка статьи Нурина «Куда девались алмазы»!

— И притом эффектная!.. Как вы думаете, отведет Дробышев под это дело хотя бы сто строчек? Хочется оправдать бессонную ночь и к тому же набить морду Нурину. Такой материал, да к тому же написанный очевидцем, наделает шума на неделю, ручаюсь… — Сальский потянулся, обвел полусонным взглядом двор и вздохнул: — Благодать, настоящая дача!.. Кстати, дом Капитанаки будет секвестрован как имущество контрабандиста и перейдет в собственность государства. Если представится возможность, я устроюсь здесь на старости лет возле моря. Одобряете?

Во время их разговора через веранду несколько раз прошла Маруся, занятая хозяйственными хлопотами, и каждый раз Сальский встряхивался, преодолев дремоту, и провожал девушку долгим взглядом.

— Едешь на восток? — спросил он у Степана.

— Да.

— Конечно, не один?

— С кем же? — Степан понял его намек и покраснел.

— Насколько я понимаю, ты и эта девушка — все население этого дома и вон той халупы… — Он хихикнул и хлопнул Степана по колену. — Полетели, лопнули все мои представления о женщинах древней Эллады! Нет, они были не златовласые. Афродита пенорожденная была смуглая и черноволосая… Счастливец! — И он показал глазами на Марусю, шедшую через двор.

Только теперь Степан отдал себе отчет в том, что Маруся успела переодеться, принарядиться, и все, что было на ней — платье из какой-то легкой и послушной шелковисто-серой материи, шелковые чулки, туфли на высоких каблуках, — все это слилось с нею, с ее стройной фигурой, с плавностью каждого движения, с гордой посадкой головы на округлой шее.

В руках у Маруси был маленький поднос со стаканом крепкого, почти черного чая. Она взошла на веранду и сказала Сальскому по-южному:

— Пользуйтесь!

— Волшебница, как вы догадались, что я мечтал о стакане крепкого чая? — пришел в восторг Сальский. — Тысяча благодарностей, смуглая Афродита!

Конечно, девушка не знала, кто такая Афродита, но поняла, что это лестно, ответила Сальскому медленным кивком головы, полным собственного достоинства, и, уходя, взглянула на Степана влажно заблестевшими, счастливыми глазами.

— Я снова молод! — воскликнул Сальский, поставив стакан на перила веранды. — Бегу! Надо написать моего «Алмазного пловца», пока в редакции не началась толкучка.

Степан проводил его до пристани кратчайшим путем, этой же дорогой вернулся и в нерешительности прошелся по пляжу. Почему-то не хотелось идти в дом. Он чувствовал, что этот день, начавшийся так тяжело, будет особым: пришло время трудных решений.

— Степа, вам письма!

Он обернулся… Но еще до того, как Степан увидел Марусю, глядевшую из окна его комнаты, он понял, что пришла новая беда, что ему нанесен новый удар, может быть окончательный. Об этом сказала радость, прозвучавшая в голосе Маруси, и то, что пришло два письма сразу — не одно, а два.

— Дайте, — сказал он, подойдя к дому.

Маруся наклонилась из окна и, закрыв рукой вырез платья, протянула ему письма в сиреневых конвертах, в тех самых конвертах, в каких они были отправлены Степаном.

— Спасибо… — От пошел прочь от нее, медленно и тяжело.

Лишь очутившись у коричневых скал, Степан остановился, сел на валун, принялся рассматривать письма. Одно из них он написал в день отъезда Нетты, другое — после смерти матери и отправил их одновременно. В один и тот же день они были оправлены из Москвы обратно, и Нетта сделала это просто: перечеркнула накрест свой адрес, оставила лишь обратный адрес и опустила письма в какой-нибудь почтовый ящик. Просто и без хлопот. Не дала себе даже труда вложить письма в общий конверт, надписать адрес. Зачем? Так яснее, обиднее, оскорбительнее — перечеркнуть адрес, бросить мимоходом в почтовый ящик. А ведь в этих письмах были все его надежды, вся жизнь… Вот в эту минуту он понял, что человек может не сдержать слезы, стон, что человек может проклинать и ненавидеть себя, себя прежде всего, и все вокруг себя.

— Степа, идите завтракать!