Федор Кнорре - Рассвет в декабре

Однако неловкие первые минуты прошли, Калганов смирно лежал, отвечал мирно, прилично, и Хохлов быстро успокоился.

— Ну, брат, попасть к тебе! Хуже, как к министру, без доклада не входить, а с докладом не принимать, и точка! Я к тебе который раз на прием записываюсь.

— Мне говорили… Да вот я, видишь, лежу.

— Разговаривать-то тебе ничего? Разрешается? Не трудно?

— Когда как… Ничего, могу.

— Кабы ты знал, до чего же это я обрадовался, когда узнал… и вот отыскал тебя.

— С чего бы это тебе радоваться?

— Справедливо-правильно. Ведь как будто и не с чего. А я рад. Ни с чего, просто радость. Я о тебе думал. Определенным образом думал. Не-ет, я не представляться пришел. Я правду говорю. Десятки годов я о тебе и не вспомнил ни разу. Вообще ничего прошлого вспоминать не желал. Что знал — позабыл. Что было, давно похоронено, камушком привалено, верно? Кустики кудрявые на том месте выросли, и если ты, мимо идучи, случайно ногой запнешься об этот камушек, ты его не узнаешь все равно… Прошлое. Оно прошло? Значит, и нет его. Факт? Факт!.. И вот, оказывается, ничего подобного… Возможно, у меня обмен веществ или на нервной почве. Скорей всего. Однако стал думать. Недавно это со мной сделалось. Только слышишь: тот помер, этот помер, и вроде никого уже из тех и не осталось… и вдруг вот сижу, с тобой разговариваю. Ведь я полагал, что и тебя давно уже нет, по правде сказать. Ты вспоминаешь когда те времена? Гитлеровский лагерь и так далее? Или забылось?

— Забылось. Ничего я не вспоминаю.

— Вот ты, значит, и есть счастливчик… Ах ты, до чего мне облегчение с тобой побеседовать, твой голос угрюмый услышать. А почему угрюмый? У тебя что?… Осталась против меня заноза в сердце? Есть заноза на меня? За что? Лагерь — ведь это что? Как тифом переболел. Ну, был тиф, чего об нем вспоминать?

— Не совсем-то тиф.

— А-а! Хранится заноза! Я чувствовал.

— Я же не вспоминаю.

— Ты рассуди — может человек отвечать за то, как он при температуре сорок два без малого, в тифу… или в чуме, действовал или говорил?

— Не было тифа.

— Значит, отвечать должен? Я перед тобой должен?

— Мне-то на что? Мне это все равно.

— Вот я и рвался к тебе: объяснить и доказать… Чтоб ты сам признал, что я прав. Я-то сам это знаю, да мне бы от тебя услышать! Ты рассуди. Я тебе что-нибудь напортил? Фактически? Нисколько. И со мной и без меня все то же самое было бы! Точно… Ну, скажи, да или нет?

Алексейсеич раза два набирал воздуху в грудь, прежде чем выдохнуть:

— Да… Возможно.

— Правильно… — как-то уныло подхватил Хохлов, теряя вдруг весь свой бодрый болтливый заряд убеждений. И уже скорее вяло продолжал: — Себе я вред мог причинить, но без пользы для тебя. Так к чему в таком случае? Правильно говорю? — И, дождавшись нового, с натугой выдохнутого утвердительного «аха», Хохлов еле поплелся дальше: — А раз в фактическом, то есть вещественном, смысле, то есть на самом деле, это все так, то чего же мне еще надо, а? Чего добиваюсь? Я же не признаю ничего такого, невещественного, то есть что только якобы витает… якобы в одной умственности нежизненного воображения или рассуждений… не признаю и насмехаюсь над подобными книжонками… — Продолжая саркастически усмехаться над своими словами, он вдруг сник, замолчал и, как бы извиняясь, признался: — Книжки я привязался почитывать, понимаешь, честное слово… до глупости даже, а в перерыве после первого тайма прилягу почитать и другой раз второй тайм прозеваю… Ну хоть не до конца, а бывает, забудусь… Это, брат, дело к старости…

Хохлов выжидательно помолчал.

— Ты не споришь. Это плохо. А у меня, наверное, была надежда поспорить с тобой, доказать, как я прав. Убедиться… — Он тоскливо вздохнул с досадой. — Не убедился я. Нет. Вот мучение. Я фактически признаю себя невиновным. А желаю еще слышать подтверждение. Какая глупость, скажите на милость!.. Нет, это от книжек! Зачитался… Да сами книжки-то вроде ничего… какие, спрашиваешь? Да всякие. Все нашего издания, с предисловиями. У меня много накопилось. Так, другой раз ходишь вдоль полок, ходишь, смотришь, смотришь, какую-нибудь наугад с полки потянешь, и вдруг: «Одна тысяча и одна ночь», что такое? Здрасьте, а их двенадцать не то десять томов, все их и прочитаешь. Или «Записки охотника»… да много чего. Мне все по выписке доставляли: «Дефицит, берите!» Ну и берешь. Пускай стоят… Давно уж стояли, а вот как-то последнее время вовлекся.

Вернулась домой жена, и Хохлов тотчас поднялся и стал откланиваться, слегка сбитый с толку или разочарованный. Ему не удалось, видно, подвести разговор, куда хотелось, не получилось у него что-то.

Олег на четвереньках ползал по полу, укладывая шнур. Он сам придумал, вызвался и, получив разрешение, теперь работал — проводил удобства ради звонок от постели Алексейсеича в столовую, чтобы тот мог, в случае чего, подать сигнал бедствия.

Обычный дверной звонок на время работ был отключен и не звонил. Послышался осторожный, но четкий стук, дверь отворила Нина. Опять явился Хохлов. К нему уже привыкли. Нина впустила его беспрепятственно, холодно кивнув в ответ на витиеватый поклон со взмахом шляпой, тотчас позвала Олега и тут же выпроводила его из дому совсем.

— Жених? — подморгнул Хохлов, провожая Олега взглядом и отдуваясь без необходимости, просто по привычке, грузно придавил кресло, усаживаясь у постели.

— Наоборот… Как наоборот? Ну, антижених. Он мне звонок проводил. Это удобно. Пригодится.

— Ах вот оно!.. Ну, ну… — Хохлов рассеянно слушал. Это был его уже четвертый или пятый приход. Он совсем по-другому теперь держался, чем в первое свое посещение.

Он давно уже разобрался и безошибочно понял: Калганов про себя сам все понимает, и бодрить его или наигрывать подходящее настроение не имеет никакого смысла. Он и сам при нем перестал бодриться. Чего бодриться? Лежит человек, чья жизнь прямо на глазах, уже близко совсем подходит к концу, и он относится к этому вполне обыденно спокойно. Это очень годилось Хохлову, давало полную свободу общения. Ведь и в самом деле было все так, как он говорил: узнав, что жив и даже живет недалеко Калганов, которого он семь лет назад мысленно равнодушно похоронил, он вдруг обрадовался, сам удивился искренности своей радости, а после нескольких бесед он как-то странно но-своему начал привязываться к Калганову — тот стал очень каким-то нужным для него человеком. Только неясно было, для чего нужным?

— Вот видишь, — говорил он мягко укоризненно. — Я, как узнал твое положение, сразу пришел. Да еще меня в дверь не пускали… А ты бы ко мне разве пошел?.. Ты бы нипочем не пошел. Это я знаю. Я вот зла не помню. Ни своего, ни чужого. А ты не можешь забыть?.. Конечно, кто себя обиженным считает — всегда легче. Запрезирал, обругался и освободил сердце. А я твою на меня обиду сколько лет в себе носил, пока переборол, освободился и вспоминать забыл… Так нет… и ты, оказывается, не забыл. Что, нет?