Федор Кнорре - Рассвет в декабре

И он туда возвращается.

Весеннее солнце ослепительно бьет сквозь зеркальную витрину ему в лицо. Телефонный аппарат в закутке между стеклянных дверей магазина. Для удобства покупателей, наверно. Он-то здесь никакой не покупатель. Он вообще не покупатель ни одного магазина в мире, кроме бакалейной лавки в полуподвале, пропахшем кислой капустой. Да еще булочной, около которой стынут с раннего утра черные очереди за хлебом.

Другого телефона взять неоткуда. К счастью, в этом превосходном магазине с золотыми вывесками, полукругом разбегающимися вокруг медалей с золотым двуглавым орлом, на него никто не обращает внимания.

Он стоит с полузакрытыми глазами, жмурясь от блеска солнца, пригревающего сквозь стекло. Разбрызгивая сверкающие лужи на мостовой, с грохотом проезжают военные грузовики с бегущими лязгающими цепями передач под кузовом. В магазине потише, но тоже слышен гул разговаривающих голосов, так что, слава богу, никто не слышит того слова, которое он сейчас произнесет вслух. Он торопливо снимает с рогульки черную слуховую трубку деревянного ящичка телефона. Над покатой полочкой-пюпитром торчит никелированный рупор, в который надо говорить. Он нажимает черную кнопку буквы «А», вежливо говорит: «Барышня, дайте, пожалуйста…», назвал номер 46–12 и, услышав ответ, стоит и ждет, крепко прижимая трубку к уху, вслушиваясь в слабое шуршание проснувшейся в проводе таинственной жизни. Сквозь хлопанье дверей и уличный шум пробегает в необъятную даль электрический ток: позывные единственной дальней живой планеты в безлюдных пустынях его тогдашней вселенной.

Он весь сжимается от напряжения, задерживая дыхание до скрипа в горле, ждет. Бесконечные секунды тянутся, и он начинает терять надежду. Он так и знал: больше никогда ему не ответят. Уж ни во что не веря, стоял между дверей и ничего не ждал. Нелепо надеяться, что это может повториться в его жизни: где-то за тридевять земель, на Островах, в квартире, в комнате, которую он даже вообразить себе не пытается, чья-то незнакомая рука вдруг снимает трубку. Он готов к самому худшему; едва услышав оскорбительный ответ-отказ, не позволить себя унизить: мгновенно стукнуть ладонью по рогатому рычажку, разом, навсегда оборвать единственную ниточку связи — только бы не показаться «им» в смешном и жалком виде.

Трубку снимают: спокойный мужской голос. Равнодушное «алло!», теперь надо было отвечать. Произнести слово. Надо говорить вежливо. Но не слишком, чтоб не получилось, что он чего-то боится, клянчит, волнуется.

И самоуверенно, небрежным, как ему казалось, тоном вполне независимого молодого человека, с отвращением чувствуя, как туда же пробивается и подхалимская, пискливая просительность, выговаривает что-то вроде: «Будьте добры к телефону… — и вот тут это слово… — если можно, пожалуйста, Лелю!»

Вот и выговорил вслух он это имя — оно как искра от удара волшебным огнивом по кремню, после которого вдруг является перед тобой собака с глазами как мельничные колеса. Как тайное сочетание букв шифра бронированного сейфа.

Доносится «оттуда» звонкий, точно с разбега веселый ее голос. На минутку чуточку притворно удивленный, потом сдержанно-приветливый, как говорят воспитанные девочки с не очень близко знакомыми. И наконец, беспечно-деловито: «Хорошо! В три часа завтра! До свидания!»

Леля — это имя девочки, которая живет на Островах. Он никогда еще не осмелился назвать ее так в глаза. Только вот так, после первой части шифра «46–12» — по телефону. Или разве когда никто не может подслушать, и то не шепотом, а тихим дыханием… Он не знает ее фамилии. Он не видел никогда даже дома, из которого она выходит к нему навстречу. Двухэтажный каменный особняк невдалеке от Петровского дуба, стоит среди деревьев на аллее. За ним, значит, есть еще какой-то дом, но его с аллеи не видно. И вот откуда-то оттуда, всегда неизменно, справа огибая угол особняка, появляется Леля и, отворив железную калитку невысокой сквозной ограды, пропускает впереди себя подбежавшую, нетерпеливо ждущую собаку и следом выходит сама.

Шифр еще раз сработал, не оборвалась тоненькая ниточка провода, каким-то чудом соединявшая телефон между хлопающих дверей магазина с тем неизвестным дальним телефоном далеко за рекой, за мостом, за деревьями, там, на Островах. Он поспешно выходит на улицу, чувствуя усталость счастливого облегчения, и ни о чем не может думать, но, закрывая глаза вечером в постели, засыпая, вздрагивает от екнувшего страхом сердца: а что же будет в следующий раз, если вдруг оборвется ниточка? Никогда уже не явится собака с глазами как мельничные колеса? Что тогда делать? Ничего. Уж лучше пока только думать: завтра в три часа…

Алексейсеич отчетливо помнит все, даже что именно три часа, а не два, не пять. Он как будто плывет дальше по воспоминанию, как плывут под водой среди кораллов, водорослей, глазастых рыб, легко, без малейшего усилия. Он странным обширным зрением видит разом все: что было вокруг, рядом и вдалеке, у него за спиной, и даже что не в тот день было… Да нет, совершенно не то слово: «видит». Как неверно сказать: «видел» сон. Сон не «смотришь», а живешь, участвуешь в нем. Надо бы сказать: побывал во сне. А уж тем более вот то, что сейчас, — ведь это не сон, а действительность. Было и осталось жить в нем самом.

Нет, он не «видит», просто он идет то по аллее Елагина острова, то прямо по едва заметным тропинкам через просторные, зеленеющие молодой травкой поляны, и ветер с моря дует в лицо, шумит в ушах, прошлогодние листья шуршат у них под ногами. «У них»: у него и у девочки, которая идет с ним рядом.

…Значит, это уже «завтра», и пришло три часа, мельком отмечает Алексейсеич, они идут рядом, и ветер шумит в ушах, посвистывает в голых сучьях толстых черных дубов, серая овчарка Пенза бежит впереди, рыская по сторонам… Значит, они в то время гуляли уже вдвоем! А ведь началось все с того, что его ради компании позвал погулять вместе школьный приятель, этот Коля Чешер, и они несколько раз ходили на прогулку по Островам втроем, прогуливаясь по старинному, совсем обезлюдевшему, заброшенному после революции парку: эта девочка… Девочка? Она ведь была почти взрослая. Взрослая, но все-таки, конечно, еще девочка. Он и глянуть-то как следует на нее стеснялся, когда она шла посредине, с забавной старательностью поддерживая оживленный легкий разговор, как ее, наверное, учили. Он едва разглядел мельком ее как-то уютно запахнутое мягонькое пальтишко колокольчиком и высоко зашнурованные ботинки на низких по-детски каблуках.

Коля — никудышный ученик из богатой смешанной семьи: мать — русская купчиха, отец — англичанин, вот и получился такой Колька Чешер — слова не знавший по-английски, добродушный, разболтанный, рассеянный, ленивый купеческий сынок. Однако внешне всегда подтянутый, щеголеватый, выглаженный, фуражка чуть набекрень и, главное, сверкающие крепкие ботинки — и рядом Алешка в своих незабываемо-позорных и окаянных парусиновых туфлях. Подошвы, сношенные до толщины листка бумаги — это бы еще ничего; сквозь них, конечно, чувствуешь каждый камешек и влажность земли, да этого хоть не видно никому. А уж эти протертые на мизинцах дырки с торчащими размеренными кончиками побелевших ниток, безуспешно замазанных рыжей ваксой! И гороховое, реденького материальчика пальтецо, из которого он давно вырос.