Федор Кнорре - Рассвет в декабре

С удивлением Нина мельком отметила, каким мягким и нежным было движение руки матери.

— Я не хотел тебя пугать, да ведь ты сама все знаешь. Лучше к этому относиться проще. Долго тянется, я вас замучил. Правда, как-то нескладно: жизнь прошла, а человек все еще жив, лежит, да еще разглагольствует, рассуждает… Ты подумай, как, в сущности, просто: меня же не было. И вот скоро опять не будет. Очень жаль, но это все правильно. Ну, подумай: не станешь ты жалеть меня за то, что я до рождения сидел где-то на том «конце», дожидаясь своей очереди, пока меня выпустят на свет… Начало мне всегда представляется где-то слева. А теперь подходит второй конец — справа. Откуда явился, туда и удалился… хорошее название для водевиля? А между двух отметок — отрезок, который называется: жизнь отдельного человека. Мне это как-то просто кажется. Неужели я тебя не убедил? Тут, насколько мне известно, вот как было дело… Где-то в Николаеве, в низком длинном домишке, побеленном известкой, фасадом на булыжную улицу, а задним крыльцом в запущенный, заросший бурьяном сад, в духоте низких потолков, родилась девочка, ее завернули в пеленку, оставшуюся от других детей, их было в семье штук двенадцать. Отворили окошко, чтоб вымахать полотенцем черных мух, зудевших в комнате, а новорожденная долго в отчаянии корежилась и горестно кряхтела, догадываясь, что не в рай попала… и она была потом очень красивая, юная девушка, а еще потом моя бабушка.

Когда она подросла и примирилась с жизнью настолько, что уже могла спокойно посасывать колечко и подолгу молчать, уставившись водянистыми глазками в потолок, в Челябинске драли мальчишку за то, что он потихоньку закурил отцовскую трубку, — это был мой дедушка, он был ветеринар и очень прилично выглядит на фотографии в длинном сюртуке, с расчесанной надвое седой бородой, а самая маленькая из беленьких девочек, обступивших кресло, на котором он сидит, — моя мама, — все это, конечно, совершенно не объясняет, для чего все это было. Какие-то люди встречались, совершенно случайно приехав в другой город, влюблялись, женились, любили и переставали любить, терпели свои неудавшиеся жизни, рожали детей и тяжело трудились, чтоб их прокормить, становились дедушками и бабушками и умирали.

Я себя спрашиваю, как, наверное, все люди спрашивают… Зачем? Зачем родилась и прожила эту свою неизвестную мне жизнь моя прабабушка?

По правде сказать, я долгое время думал, что это очень просто и понятно. Ведь без нее не мог бы появиться на свет я! Прекрасно, а я зачем? И вот тут как-то слегка теряешь почву под ногами. Теряешь привычную подсознательную уверенность, что все, собственно, что происходило на свете, имело целью создать тебя. И оттого что начинаешь себя чувствовать не венцом творения, а довольно маленьким под необозримым звездным небом — не кажешься чем-то ничтожным, а, наоборот, хотя и частицей всеобщего, еще более невообразимо громадного, но ответственной частицей.

Достойной даже некоего самоуважения частицей, понимаешь ли. Как-никак ей вручена жизнь и с ней вместе неизбежно какое-то задание, и ты можешь его выполнить добросовестно или ни черта не выполнить, а только изгадить все вокруг себя…

Рождаясь, мы получали приказ: вот так ты будешь одеваться, вот тебе штаны, бурнус и сари, шляпа: тюрбан, феска, котелок; лапти, сандалии, меховые унты, набедренная повязка или тулуп, туника или сюртук. Вот этому ты должен учиться, это должен сработать, к этому стремиться, хотя и не достигнешь всего. Ты должен жить по тем законам, среди которых ты родился…

Хорошо сказано: «Дети — это иностранцы». Правильно!.. Даже больше: дети — это инопланетяне, не просто иностранцы. Прилетел, совершил мягкую посадку, сел и осматривается: куда я попал? Но астронавт, тот ведь хоть знает, откуда он прилетел, он знает, кто он сам-то есть! А ребенок! Он ничего не знает. Я родился и, наверное, долгое время все не мог понять, кто я и что я такое? Правда, где-то во мне, в самой глубине, заложено нечто помнящее и узнающее то, чего я сам не могу понять. Может, я червяк, жучок. Или шарик. Клеточка какая-нибудь или одно-единственное живое существо на свете? Наверное, вот это-то чувство: страх одиночества в необъятном мире — преследует человека всю жизнь, оно неслышно, неустанно толкает его к другим людям и так часто позволяет ему обмануться, чтоб хоть на время избавиться и отдохнуть от одиночества, прежде чем снова остаться с ним с глазу на глаз.

Я родился… уродился… вступил в свой род, что ли… словом, попал в жизнь и успел оглядеться и мало-помалу выяснил, что каменный век давно кончился. Вавилон уже разрушен. Троянская война кончилась тем, что Трою разрушили, а все герои, в общем, остались в дураках… Возвысился Карфаген, но тоже пал, и победоносный Рим торжествовал, пока его не разрушили варвары, и так далее. Средние века, с инквизицией, слава богу, прошли, и теперь уже двадцатый век, строятся железные дороги, и русско-японская война кончилась.

Значит, я угодил еще удачно, в небольшой промежуточек между войнами и всякими бедствиями, и как раз когда семья переживала период расцвета. Очень недолго, правда. Мы, маленькие новые людишки, приходим на развалины прежних жизней. Возникают и сплачиваются семьи, роды, династии и империи, разрастаются, крепнут и приходят в упадок, остаются одни развалины неприступных феодальных замков, обмелевшие рвы зарастают зеленой ряской, и птицы пролетают через обезлюдевшие залы, точно стаи шустрых рыбок, проплывающие сквозь пробоины потонувшего корабля на морском дне. Так же возвышаются и приходят в упадок, гибнут незаметные семьи и династии в избах, угасают на хуторах и в переулочных домиках. Так и наша династия Калгановых, с родовым замком в квартирке с плюшевой мебелью, пианино и лампой над столом, рухнула под медленным, долгим натиском бедности.

— Вы совсем обеднели?.. И ты это до сих пор вспоминаешь?

— «Кто один день был нищим, тот нищий на всю жизнь» — и правда: голая бедность ранней юности не забывается, как первый настоящий голод, как первая любовь.

Наша бедность долгое время не была еще голодом, а только долгим, неотступным, сосущим недоеданием, мучением уличным морозом и комнатным стылым холодом и, главное, мучением унижением, какое у нас сейчас едва ли кто и поймет. Голодный и оборванный в толпе других голодных и оборванных чувствует не больше неловкости, чем голый в бане. А подросток в уродливо обтрепанном пальтишке, подросток — с его великим самолюбием и гордостью, с его жаждой быть красивым, талантливым, смелым, вызывать восхищение и любовь, подобно героям его возлюбленных книг, — пробираясь среди благополучной уличной толпы, чувствует себя, как будто с солнечного берега коралловой голубой лагуны мечтаний его вдруг вытолкнули в стылую слякоть булыжной мостовой Большого проспекта, Петроградской стороны.