Федор Кнорре - Рассвет в декабре

И вот сейчас вся его тогдашняя уверенность, его привычная, многолетняя уверенность в неоспоримой правильности своей правоты вдруг представилась ему сомнительной, точно была она измерена, взвешена и определена только по одному какому-то счету, минуя другой, может быть гораздо более важный счет. И по этому другому, жизненно необходимому счету он оказывался не менее неправ, чем она, и его охватила жалость, до боли щемящее сочувствие даже к самой ее неправоте, к беспомощности ее лганья и метанья, к ее неумелой, живой и малой вине, и стыд за свою большую и тяжелую правоту.

С удивлением и отвращением он вдруг начал понимать, что с каких-то пор установившийся в нем взгляд на жену был очень сродни пошлому взгляду карикатуристов, разящих стрелами своей сатиры слабости слабых: немолодых женщин, осмелившихся— ха-ха! — пытаться выглядеть помоложе, принарядиться, приукрасить свои усталые лица! За это уж их изобразят толстобедрыми, с бутылочными икрами, поджидающими неверного мужа со скалкой в руке… Ох как здорово они борются против баб с неестественно накрашенными губами, за здоровую естественность, эти сатирики-мужики, которые сами с утра на улицу не покажутся, не выскоблив бритвой до последнего волоска своей естественной щетины…

— О чем ты задумался? — тревожно улыбаясь, спросила жена.

Ему очень хотелось сказать ей, что ему жалко. Но очень трудно было объяснить, чего именно, так многого было ему жалко. И заговорить было очень трудно, он обнаружил, что давно разучился и отвык с ней разговаривать. Не просто говорить, а разговаривать.

Не зная, с чего начать, он беспомощно обвел глазами комнату, но в голову ничего не приходило. Он чувствовал себя так, будто пытался завязать уличное знакомство и ему совестно было, что его могут не так понять.

Сияющая световая точка горела, как всегда в этот час, на левом краю застекленной картинки, висевшей на стене. Он всегда следил за тем, как она с правого края передвигается к левому, прежде чем соскользнуть, исчезнуть за дверью.

— Отчего это? — спросил он.

Жена поняла сразу, с полуслова, и обрадованно кивнула, быстро вставая:

— Да, я сама хотела взглянуть. Это отсвечивает от чего-то.

Она подняла руку и подставила ладонь, на которой тотчас розово засветился перехваченный лучик. Заглянув за дверь соседней комнаты-столовой, она воскликнула:

— А, оказывается, это самовар! Это он оттуда пускает зайчиков.

— Вот оно что! — облегченно улыбнулся Алексейсеич, радуясь, что разговор завязался. — Давно я не видел той комнаты.

— Хочешь, я тебе покажу!

Она ушла и тотчас вернулась с туалетным зеркалом и, стоя в дверях, медленно начала его поворачивать, направляя так, что он в конце концов в качающемся отражении увидел стену, стол, потолок с лампой, диван и, наконец, медный самовар на столике.

— Спасибо, — сказал он. — Я не мог догадаться. Значит, это он? А ведь мы его, кажется, ни разу не ставили.

— Пускай так стоит. Все-таки он симпатичный. Пузатый.

— А ты когда-нибудь ставила самовар? В жизни? Хоть раз?

— Нет, одни керосинки. Даже не знаю, у кого и где я видела живой самовар, чтоб для чаю ставили? Нет.

Он вспомнил, что она часто нечаянно говорила что-нибудь детски-неправильное, что удачно объясняло мысль. Он обрадованно подхватил:

— Ты верно сказала… Наш пузан одна скорлупа, как в музее. Рыцарский доспех, а внутри вместо рыцаря паутина и пыль… А когда-то самовар был полон огня и жара жизни, он угрожающе ворчал, бурлил и булькал, брызгая кипятком, пышел жаром, светился и пахнул раскаленными угольками. У него было свое особенное место в жизни семьи.

…Наступал вечерний урочный час. Самовар, оставляя следом за собой струйку угарного дымка, сердито бурча и светя красными угольками, проехав по темному коридору в чьих-то руках, брякнул кривыми ножками о поднос и встал под лампой, сияя медью круглого бока.

Вскипевший самовар сейчас же собирал в столовую всех домашних и близких к теплу и свету.

Долго он еще ворчал, затихая на столе, роняя на поднос мелкие уголечки сквозь решетку, пускал струйку пара на круглой дырочки с откидной крышечкой: попахивал дымком и грел баранки, которые подкладывали ему сверху на горячую вырезную конфорку, похожую на медную корону.

Зеленый, как попугай, тряпочный петух с красным гребешком сидел на чайнике, заботливо прикрывал его крыльями, чтоб крепче заваривался и не остывал…

Все открывалось ему не сразу — одно за другим, подробность за подробностью… вот вдруг со всей чувственной полнотой: обжигающее тепло баранки в руках и то, как она с легким хрустом корочки разламывается под его пальцами, осыпая мелкие маковые зернышки, и как на месте неровного разлома быстро начинает таять кусочек намазанного масла. Сам Алеша низко сгорбившись сидит — глаза чуть выше уровня стола, — так ему видно снизу и, главное, очень удобно, припав губами к блюдцу, без помощи рук посасывать, отдуваясь, сладкий чай.

И интересно, как совсем по-разному, уменьшенно и отдаленно отражаясь в круглом самоварном зеркале, видны все сидящие вокруг стола. Неторопливо прихлебывают чай, разговаривая откусывают похрустывающие баранки, смеются, сверху яркая керосиновая лампа, подвешенная к потолку на медных цепочках, живым голубым пламенем своим наливает теплым светом стеклянный зеленый абажур, бросает яркий круг света, за пределами которого полутьма и колышущиеся на стенах черные тени. В соседнюю комнату дверь открыта, там совсем непроглядная темнота. Но без этого не было бы и всей прелести уюта внутри этого единственного спасающего от окружающей тьмы света, где собрался кружок людей. Они мирно пьют чай, смеются или скучают, не подозревая, до чего хрупок, непрочен, эфемерен недолговечный этот темный, глухой и мирный петербургский вечер, как близок Новый год, когда на календарном листке появится цифра 1914, и в голову никому не придет, что это 914 может чем-то существенно для них отличиться от 913 или 917!

За столом, по обыкновению громче всех, ораторствует двоюродная сестра, курсистка Муся! Воинственно взмахивая, точно палочкой дирижера, чайной ложкой, наскоро облизанной от вишневого варенья, она декламирует, среди добродушного пересмеивания окружающих, самоновейшее заумное стихотворение.

Почему-то Алешка, хоть и очень занятый в это время выкраиванием все новых вариантов наиболее мерзких шутовских рож, то выпячивая, то сплющивая свое отражение в круглом боку самовара, все-таки, к удивлению, запомнил: «сумнотечей и грустители зовет рыдательственный жалел, за то что некогда свистели, в свинце отсутствует сулел» — и даже был уверен, что в общем уловил какой-то смысл. Ах эта курсистка Муся, вечно она против чего-нибудь гневно бунтует, что-нибудь яростно ниспровергает, задиристая, смешливая до слез, всегда восторженно переполненная чем-нибудь новым и самоновейшим, все равно чем: идеями, стихами футуристов, танцем кэк-уок, обруганными спектаклями; только бы нашлись противники — она вечно наготове кинуться очертя голову в бой на врага, с ожесточением влететь в чужой разговор на бешеной гоночной скорости, мешавшей ей даже слова как следует договаривать…