Федор Кнорре - Рассвет в декабре

— Оставим Пушкина, у него точка отсчета была совсем другая… У тебя что-то есть, о чем ты всегда молчишь? Что это — тайна?

— А что значит: тайна?

— Что знают про себя, а другим не говорят.

— Тогда у каждого полно всяких тайн. Пустяковых, вроде таракана в спичечной коробочке, и таких, что и в стенной шкаф не умять, чтоб дверцу захлопнуть.

— А твоя какая? Со спичечную коробочку?..

— Тайна? Какие у меня тайны. Так… Ходжа и Ходжа.

— Ты уже говорил, что Ходжа. Но он ведь совершенно разный в разных пересказах. Непонятно, какой из них твой близнец. Я недавно все перечитала.

— Недавно? Теперь?.. Тебе интересно?.. Тот Ходжа, у которого свадьбу справляли.

— Да, и ему не дали плову?

— Вот-вот. Угадала. Помнишь?

— Отлично помню. Праздновали свадьбу Ходжи Насреддина? Гости веселились, пышно поздравляли его, желали счастья, а сами пировали, уплетали шафранный плов, и никто не вспомнил, чтоб угостить самого Ходжу. А он больше всего на свете любил этот плов с шафраном и долго мечтал о нем. И вот бедный голодный Ходжа долго терпел и следил за тем, как исчезает на его глазах гора плова на блюде. Он сидел и молчал, наливаясь обидой. Только когда все было кончено и начисто съедено, гости вспомнили о нем: «Ну, Ходжа, а теперь можешь идти со своей молодой женой в спальню!..» И тут Ходжа ответил: «Кто ел плов, тот пусть и идет в спальню». По-моему, это очень грустный рассказик.

— Он и есть грустный. Смешно и досадно открыть в себе такое сродство душ.

— Только к Мише это не относится. А кто это такой, Малозёмов?

— Давно уж я о нем не вспоминаю.

— Да, уже целую неделю, наверное. Кто он был?

— Ничего интересного. Так, капитан один. Да и давно-о… А что?

— Я просто не знала, что фамилия его Малозёмов. Ты всегда говорил: капитан, и все.

Такой ребяческой слабости, изнеможения, как после этой бессонной ночи и полубеспамятного дня, он давно не испытывал, но боли не было, только не хотелось пальцем шевельнуть, точно лежишь, всем телом утонув в чем-то вязком и мягком.

В комнате был вечер, это он определил, не открывая глаз, по запахам, по звукам, по спокойному свету, пробивавшемуся сквозь сомкнутые веки… На улице приглушенно, на месте, рокотали моторы, потом снова окутанный бензиновым вихрем поток машин прорвался через светофор, погасив тишину.

Надо все-таки было дать знать Нине, что он опять вернулся и может поговорить. Он, подумав, с чего начать, усмехнулся и сиповато, нараспев продекламировал:

— …чтобы звуки, чуть тревожа легкой музыкой земли, потомили…

И услышал удивленный, встревоженный голос жены:

— Что ты хочешь сказать, милый?..

У него хватило тупости, вместо того чтоб остановиться, еще брякнуть: «Я думал, это…»

— Ты думал: Нина. Ее нет дома. А что ты хотел ей сказать?

— Болтовня… стишки…

— Потерпи, она скоро вернется, опять поболтаете, — это было сказано кротко, неправдоподобно кротко, как сносят горькую обиду от больного, которого и обидеть грех. — Раз ты проснулся, вот лекарство прими.

Она ссыпала с ладони несколько разнокалиберных шариков и лепешечек.

— Что-то новое? — спросил он, покорно глотая и запивая каким-то кисловатым соком из чашки, которую она поднесла ему ко рту, приподнимая голову. — Да, ведь, кажется, этот, с бородкой, приезжал… доктор… Ты вызывала?

— Не думала. Мы всегда с ним по телефону поддерживаем связь. Он сказал: ничего особенного, ничего неожиданного.

Вот это уж правда, подумал он, но ничего не сказал вслух. Вдруг он припомнил удивительно ясно, что жена за время его дневного полубеспамятства несколько раз входила в комнату, вот таким же движением, как сейчас, заботливо и легко, едва касаясь, поправляла на нем одеяло, которое, в сущности, не нужно было поправлять, и перед этим всегда, затаив дыхание, прислушиваясь, не спуская глаз с его лица. Уверенная, что он спит и ничего не замечает, она, кажется, даже просто гладила по одеялу. По пустому краю одеяла у него в ногах.

Ничего не было особенного в этом движении и взгляде ее, но его вдруг поразила мысль: если б она думала, что я не сплю, она никогда бы этого не сделала. Движение ее руки, округлое и плавное, печально и нежно кривившийся рот, наплаканные глаза — все было из их далекого прошлого, о котором они не то чтобы позабыли давным-давно, стыдились или стеснялись вспоминать.

Она думала, что я ничего не замечаю, вдруг быстро и остро стал думать Алексейсеич, но ведь и вправду я ее давно не замечаю. Не замечал вчера… А может, и годы не замечаю? Легче вспомнить те минуты и часы, когда я действительно замечал, ясно видел, какая она, что с ней?.. Да, оказывается: так легко прожить целые годы рядом с человеком, видеть его каждый день рядом с собой и потому не замечать…

От первого толчка мысль его оживилась и еще больше обострилась. Он опять вспомнил о том, о чем забыл ненадолго: он ведь умирает! Он еще в больнице это знал, но как следует проникнуться, почувствовать объемную, близкую реальность происходящего ему удавалось только в отдельные минуты, как вот сейчас, и это позволило почему-то увидеть жену ясным, свежим взглядом и показалось ему ужасным.

Ужасным было вовсе не то, что она постарела лицом, действительно очень усталым, как будто запыленным после всех лет пройденного долгого, неровного жизненного пути. Ужасным ему показалось то, что он так долго шел рядом с ней, уже не помня, не чувствуя, не замечая. И то, что теперь у него не было сил и времени уже не оставалось хоть что-нибудь исправить, смягчить, сгладить или объяснить.

Когда-то давно у них начались ссоры, бессмысленные, ни к чему не ведущие споры, после которых люди, опомнившись, замечают, что спорить, собственно, было не о чем.

Был как-то недобрый день, когда открылось, что она очень скверно и к тому же глупо поступила, и упрямо не желала ничего признавать, вероятно просто упустив момент, когда можно было еще признаться, и тогда уж продолжала стоять на своем, спорить крикливым, чьим-то чужим бабьим голосом, некрасиво перекашивая рот, ожесточаясь явной проигранностью спора. Он глядел на нее тогда свысока, с презрением думал «дура», хотя она не была дурой, а просто вела себя, как дура, что бывает и с самыми умными людьми. Он теперь с отвращением и болью вспоминал великую свою правоту того дня, когда она загнала себя в тупик и вела себя бессмысленно и злобно, как звереныш в ловушке мечется без толку на все стороны, кусая и царапая решетку.

Совсем запутавшись, она бестолково, нелепо пыталась опровергнуть то, что только что утверждала, и защищать то, против чего боролась и отрицала, а он с презрительным спокойствием, с высоты своей правоты, наблюдал за сделавшимся под конец совсем уж постыдным ее положением в споре и с полной логической стройностью выставил перед ней все ее противоречия и свои доказательства, расставил их с ясностью позиции — мат через два хода на шахматной доске.