Федор Кнорре - Рассвет в декабре

Очень не хотел помнить дальше, но до чего же трудно не знать того, что знаешь. А он знал. И как только перестал тормозить, все пошло дальше. Он и сопротивляться перестал.

Он дошел, чуть не добежал до угла забора, и вот тогда случилось, что черный, лохматый, похожий на медвежонка Миша совершил невозможное, то, чего он не мог никогда, что было выше его сил. Именно тогда, когда забор на углу уже кончился, уперся в поперечный соседский забор, такая сила отчаяния, страха потерять своего бывшего (но собаки-то не понимают «бывшего») человека, которого помнил и смутно ждал столько лет, почти дождался и опять терял, — такая сила, какой у него просто не было, взорвалась в нем, он взлетел, на ходу царапаясь по забору, и впервые, единственный раз, достал, зацепился когтями за край, повис, подтянулся и, обдирая на заостренных досках забора грудь, перевалился через забор на улицу, догнал нестерпимо несчастного в эту минуту Алексея Алексеевича, прыгнул ему на грудь, и они поневоле схватились в обнимку руками и лапами.

Ласково успокаивая словами, он нес, прижимая к себе, тяжелого, прерывисто жарко дышащего ему в лицо Мишу, а тот рвался у него на руках, судорожно бился и скулил от переполнявшего его восторга вдруг обретенного счастья — ведь все так хорошо кончилось: он сумел догнать, удержать, вернуть, и его несут домой, в прежнюю общую их жизнь. Шершавый язык Миши достал и лизнул второпях ему щеку, ухо, а он, предательски ласково приговаривая, тащил, торопясь поскорее отделаться, бросить, чувствуя себя подлецом. Откуда бедному лохматому Мише было знать, что человек, спихнувший его обратно во двор, так же мало владеет своей судьбой по ту сторону забора, как он, снова заброшенный обратно на свою сторону.

По звуку успокоившегося после какой-то борьбы дыхания, по движению пальцев, нащупавших и потянувших краешек пледа, Нина безошибочно угадала, что он вернулся. Она догадывалась, что он давно уже не спит, но как-то отсутствует, и не следует его тревожить. Теперь он был тут, с ней рядом. Можно попробовать с ним заговорить.

— Ночь проходит понемногу, не на век она дана!.. Скоро утро!

Двигавшиеся пальцы замерли. Он слышал, прислушивался. Нина высвободилась из глубокого мягкого кресла, в котором провела полночи, прошлась по комнате, потянулась и, подавив зевок, выключила загороженную бумажной ширмочкой лампу на письменном столе.

— Совсем рассвело, воробьи, автомобили и галки проснулись… Хочешь, чай можно пить? Хотя рановато… С каким это Мишей ты боролся?

Он помолчал, припоминая, и не сразу вспомнил.

— А-а… Миша?.. Да.

— Он кто был?

— Миша был собака. Он меня очень любил. Я его тоже.

— Что-то не то! Ты даже стонал вслух. Что это за особенная собака?

— Просто одна из собак, которых я знал и любил в моей жизни.

— Новое дело. Собаки стали сниться. Ты говорить не желаешь? Нет, правда, что тебе приснилось?

— Приснилось, как я однажды умирал.

— И не умер! — подбодрила очень жизнерадостно Нина.

— Это неизвестно… Не знаю…

— Да ты спишь еще? Спросонья?.. — Она торопливо стала подтыкать ему под голову подушку, встряхнула плед, в комнате запахло лавандой, немного погодя спросила: — Проснулся совсем?

Она наклонилась над ним, и минуту они молча смотрели друг на друга.

За последние дни нечто новое появилось в обычной небрежной развязности Нины. Конечно, и всегда это было только надежное прикрытие, чтоб другие не разглядели того, что на самом деле творится у нее внутри. Она и теперь не очень-то раскрывалась. Просто смотрела и волновалась за него, и он это чувствовал. Его молчание ее тревожило. Он собрался с духом и попытался ей объяснить:

— Понимаешь… ведь человек умирает не обязательно сразу… весь, как от пули в лоб. Бывает, вдруг что-то в нем умерло, угасла часть того, что есть он. И после этого он может еще долго ходить на работу, существовать вполне благополучно, получать поощрения и выговоры по службе, пить водку, ходить в кино, совершенно не замечая, что он уже наполовину… Ну, пускай не наполовину… на какую-то частицу — умер, потерял часть самого себя, потерял так же безвозвратно, как если бы эту омертвевшую часть его существа отрезали. Никогда уж он не будет весь, целиком, каким был прежде… Отрезана нога или рука у человека, и это с первого взгляда видно, но сам он может остаться полностью тем, чем был… а вот когда внутри… перешагнул ты через некоторых! порог, просто не сумел сказать «нет», когда надо, или сказать «да», против совести не туда, не так шагнул — и уже не вернуть, уже никогда не будешь ты тем, что прежде.

— Нет, нет, нет, это все не так, неверно и неправда!.. Это у тебя болезненное состояние… и этот рассвет… Говоришь, как будто правда какого-нибудь Мишу зарезал. Не резал ты никого! Можно подумать, что у тебя на душе висит какая-то тяжесть, чуть не преступление, а на самом деле просто у тебя подавленное состояние, и ничего удивительного, ты же больной, ты это сам знаешь. И видится тебе все сквозь мутные очки болезни… Я хорошо все разъяснила?

— Неплохо. Только они, кажется, довольно прозрачные. Стеклышки.

— Ты не можешь судить объективно, когда находишься в болезненном состоянии. У тебя подавленное состояние психики, долго лежишь, болен…

— Ага. Прихворнул. А ты подряд два раза «состояние» повторила. У тебя сонливое состояние психики. Иди спать, мне неплохо, я полежу так.

— Не могу я тебя одного оставить в таком состо… тьфу, черт, зачем ты заметил, теперь вот привяжется… Гораздо лучше бы… как это?.. «чтоб проплыли, как в тумане, люди, зданья, города…»!

— Стишки… «И с отвращением читая жизнь свою…» Вот стишки так стишки!

— Совершенно невпопад, к нам это не относится.

— Это к Пушкину относится. Он с отвращением. Еще Толстой подписался, что верно. То ли дело мы!

— Так ведь эпоха какая была! Как будто ты не помнишь. Дворянство, сознание несправедливости общественного устройства… Крепостничество, ну и декабристы!.. Прекрасные стихи, ты-то тут при чем? Да у тебя просто настроение, ты все не хуже меня знаешь.

— Эпоха. Верно. Она всегда бывает. Какая-нибудь эпоха, это даже я понимаю. Да ведь Пушкин писал-то это вполне определенно про себя лично, про Александр Сергеича, а не про эпоху. Почему же все-таки он: «с отвращением»? Тоже прихворнул в подавленном состоянии. В темных очках?

— У него всяких личных грешков хватало, да ты к чему клонишь-то?

— К тому, что мы полагаем — к нам его слова не имеют никакого отношения. А почему? Мы получили наперед отпущение всех грехов и грешков, потому что мы не крепостники, не дворяне? Он, солнце русской поэзии, светоч, памятник нерукотворный и как еще там, и все-таки «с отвращением», а вот я могу про себя выразиться: «и с удовольствием читая жизнь свою!» …С глубоким, понимаешь, удовлетворением припоминая…