Федор Кнорре - Рассвет в декабре

Почти всю дорогу они молчали, от усталости поддаваясь обманчивому ощущению, будто едут поздно вечером, возвращаясь домой, в прежний их общий дом, где ничего не значат какие-то семь лет, не было никаких лет, или они прошли, не коснувшись их дома: куда они вот скоро вернутся, после бесконечно долгого, изнурительного городского пыльного дня — в прохладу лесной тропинки, к старой арке при въезде на глинистую улицу поселка, к собакам, с визгом восторженного нетерпения наперегонки катящимся встречать их у калитки, к ужину, накрытому около толстой беленой печи, на столе у открытого в темный сад окна, за которым видны освещенные лампой кусты смородины, — ко всему их прежнему маленькому миру, такому незыблемому, обманчивому и шаткому.

— Неужели это мы когда-то строили, устраивали дом и на следующей станции можно сойти и увидеть: дом? — подумал он вслух.

— Стены, бревна, крышу? Да. А дома «того же» не бывает, нет… — Она все время думала о том же. С очень печальной усмешкой пошутила: — Дома ведь строятся в небесах? Наверное, так?

В раскрытое окошко из темноты дул ветер, напоенный глубокой лесной прохладой — кругом пошли лесистые места, поселки становились все реже.

Вдруг она заговорила оживленно, горячо и монотонно:

— Ты знаешь, оказывается, живут где-то на свете зеленые попугайчики, их называют неразлучниками — думали, что они неизбежно умирают в одиночку, если их разлучить. Красиво и мило, правда? Но, к сожалению, это неправда — жизнь жесточе. Оказывается, они не умирают. Их разлучили нарочно. Брали ее или его и совали в чужую стайку, разделяли их стеклом, и вот, оказывается, к несчастью своему, они оставались живы, они очень горевали, но ничего не могли поделать — жили, только целыми днями просиживали у разделившего их прозрачного стекла и сквозь него смотрели друг на друга, жизнь их продолжалась, жизнь шла своим чередом, им приходилось есть, и они начинали понемногу есть, а когда приходил срок, они заводили своих птенцов, кормили и ухаживали за ними. С виду они жили, как все другие зеленые попугайчики, только каждую свободную минуту они неизменно возвращались к стеклу, садились и безмолвно, ведь через стекло, даже если чирикнуть, никто не услышит… так вот, они молча и безутешно все только смотрят, смотрят друг на дружку сквозь непроницаемое прозрачное стекло, каким разделил их этот немец…

— Какой немец? Откуда ты взяла?

— Ну, профессор этот… Орнитолог… Это не сентиментальные девицы придумали. Это научный опыт, от которого, правда, попугайчикам не легче.

С затихающим гулом поезд подходил к их платформе. Они вышли и спустились по деревянной лестнице к лесной тропинке, петлявшей рядом с разъезженной дорогой в окаменевших глинистых колеях.

Повороты дорожки он помнил, не мог ошибиться даже в лесном сумраке.

— Ну теперь довольно, хватит, ты уже проводил меня, спасибо! — раза два она настойчиво и неуверенно пыталась его остановить, протягивала руку, чтоб отобрать авоську с хлебом, которая все время была с ними — и на поплавке и на гигантском колесе.

Он все не отдавал, тащил авоську, и они шли дальше, все ближе к дому.

На маленькой полянке она вдруг остановилась около странной березы. Невысоко над землей ее ствол, почему-то круто изогнувшись, шел параллельно земле и вдруг снова свечой уходил прямо вверх. Он и березу эту помнил.

— Вот тут… — как-то рассеянно сказала она и положила руку на белую кору на самом изгибе. — Я его вот тут… — Она мягко погладила и вдруг легко поцеловала атласную кору ствола… — А теперь пошли дальше, сейчас конец… Я его целовала вот так же той ночью, от счастья, когда узнала, что ты жив, какое это чудо было!.. Пойдем отсюда скорее!.. — но не двинулась с места… — Нет, не так. Я на коленях его целовала, я его благословляла, благодарила.

Она легко опустилась на колени и, тихо обняв ладонями, как лицо человека, прикоснулась губами к горизонтальному изгибу ствола.

— И теперь спасибо! — проговорила она торопливо, невнятно, так же легко вскочила и быстро пошла, почти побежала по тропинке дальше.

Уже просвечивали за деревьями желтые окна первых домов засыпающего поселка.

В самой последней тени дерева, за которой уже начиналась открытая, голая дорога, освещенная слабой лампочкой на столбе, она остановилась в последний раз.

— Ну, на расставанье, на дорогу, поцелуй меня все-таки, потихоньку, как дети на прощанье на ночь…

И после они пошли уже прямо посреди улицы к дому безвольно, точно их за руки вели. Он узнал забор, узнал калитку, протяжный скрип ее крупных не по размеру петель, когда она вдруг приотворилась и из нее высунулась к ним навстречу худая длинная старуха.

Недоуменная, очень противная мысль как-то неожиданно ошеломила его: почему эта чужая длинная старуха вылезает из его калитки, как она туда забралась, в его двор?

— Пожаловала, голубушка, наконец, — сварливо заговорила старуха. — Мы уж думали-гадали, куда пропала. А кошелка? Ах, это тебе помогли? Спасибо, что донесли, — отобрав у него из рук авоську, понесла ее через двор к дому.

Крыша дома близко виднелась за забором, только он никогда не стоял так долго перед калиткой, не входя, и крыша выглядела теперь по-новому, как будто за непроницаемым стеклом.

В растерянности отупения, он почему-то пробормотал:

— А что, ты правду говорила, будто хорошо стала зарабатывать?.. Что же, значит, твои картины стали покупать? Правда это?

— Очень, очень прилично получаю. Заказов!.. Я нарасхват! Меня хвалят! Многим музеям так нужны копии. Ох, как меня хвалят. На комиссии один академик мне недавно сказал: «Слушайте, а вы не пробовали писать сами? Ей-богу, в вас что-то есть!..» Но я-то больше не пишу сама… Копии — верный хлеб… Ах, что за дура выпустила собак!

Скатившись с крыльца к калитке, толкаясь наперегонки, задыхаясь, визжа, захлебываясь восторженным лаем, катились стремглав две собаки.

— Они сейчас тебя узнают! — испуганно проговорила она и, вскочив во двор, захлопнула за собой глухую калитку.

Собаки торжественно справляли встречу с ней, но учуяли все-таки сквозь щели досок и его и обезумели от двойного восторга.

Ничего ему не оставалось делать — только бежать, как вору спасаться поскорей, и он пошел быстро, как мог, а по ту сторону забора собаки взвизгивали, носились взад и вперед, лаяли наперебой, прыгали, царапались когтями, пытаясь заглянуть через край, с громким сопением втягивали воздух, все больше убеждались, что это он, он! И с новой силой звали его, кричали: «Мы же здесь! Иди к нам! Пустите! Пустите!..» И он понимал каждый звук голосов и почти бежал поскорей дальше, только бы перестать слышать их голоса, призывающие его вернуться к ним, обратно…

Неуправляемая нить сама развертывалась с клубка памяти, рывками, с остановками, но все не обрывалась, не хотела обрываться. Весь напрягшись, даже вслух простонав сквозь сжатые зубы, он все-таки остановил воспоминание. Оно застыло, как лента на экране проектора. Он повторял: «не хочу», «не хочу»…