Сергей Антонов - Овраги

Но Клаша до того растерялась, что не улавливала Mитиных мыслей. Она стремилась только к тому, чтобы заслонить сына от беды, вызволить его из вражеских лап, не допустить, чтобы злодеи измывались над безвинным ребенком.

И, когда подошел Федор, она сбила его с ног, кинулась к Мите и дико завопила:

— Караул! Спасите!

— Заткни зевло, сука! — Старик, широко размахнувшись, ударил ее в ухо. Она зашаталась и, падая, прижала к себе Митю.

— Мама, погоди… Мама, послушай, что скажу… — говорил Митя, пытаясь выползти из-под матери. Но в ее нежных руках обнаружилась такая цепкая, судорожная хватка, что он ничего не мог сделать.

Их били ногами. Как только Митя по-черепашьи пытался высунуться, тупые подкованные носы сапогов лупили его по рукам, по плечам, по чем попало. Только ватная ушанка немного приглушала удары по голове.

Раза два-три Клаша успела крикнуть в полную силу: «Караул, убивают!» Потом дернулась и застонала. Ее объятия ослабли. Митя выбрался, встал, вымазанный песком и кровью, и столкнул Федора в воду. Старик его ударил сапогом в живот…

Опомнившись, он не увидел ни старика, ни Федора, ни лошадей. Какие-то люди хлопотали вокруг мамы.

Милиционер Моргунов, не сходя с коня, писал что-то на планшетке и подзывал одного за другим расписываться.

Клашу привезли домой на телеге.

Врач велел ей лежать и не шевелиться. Она кашляла кровью, а Митя все время утирал ей лицо полотенцем.

За сутки она несколько раз умирала и оживала.

На второй день, когда папа побежал к мороженщику за льдом, она, собрав последние силы, шепнула:

— Береги отца. Пропадете…

И потеряла сознание. Минут через пять очнулась и добавила:

— Пропадете вы друг без дружки.

Перед ужином кровь перестала идти и Клаша умерла окончательно.

Нo Митя не верил в это, пока ее не похоронили.

Сразу после похорон Митя ощутил себя вознесенным высоко над коловращением жизни. Все, что прежде казалось нужным и важным, само собой разумеющимся, стало далеким, мелким, лишенным смысла: странным был стук в дверь, нелепыми — громкие гудки автомобиля, глупыми — споры жильцов на кухне. Зачем они шумят, о чем хлопочут? Неужели не понятно, что умерла мама.

А у папы от горя высыпали, как у маленького, веснушки. И он сердился, когда почтальон приносил адресованный маме журнал «Работница».

Однажды он пришел повеселевший.

— Гляди, чего я для нашей мамки сообразил, — сказал он, доставая из брезентового портфеля рамку, сплетенную из латунных трубок. — Карточку увеличим, застеклим, и тогда она… тогда она снова…

В горле у него заклинило. Он отвернулся и стал глядеть в окно. А Митя побежал подогревать суп.

Между тем время шло. Прошла вторая неделя, третья. Вздыхать за спиной Мити перестали, учителя снова принялись вызывать его к доске и попрекать за кляксы, словно никто у него не помирал. Скорбь притуплялась, и чем больше она спадала, тем явственней в душе Мити обнажалось сознание вины. Так по весне, когда подходит к концу паводок и река укладывается в привычное ложе, постепенно открывается взору сморщенный башмак, наполненный илом, книга с отлипшим переплетом, раздувшиеся мышиные тушки и прочая мерзость, вчера еще скрытая мутной толщей воды. Так постепенно Мите стала открываться истина: в смерти матери виноват он.

Митя хорошо помнил то место, где он это понял отчетливо. Это было на углу Советской улицы и Успенского переулка. Шел сильный дождь, и он прятался под навесом витрины.

Когда было особенно худо, у него вошло в привычку разговаривать с покойной мамой. Вот и тогда, когда по тенту постоянно стучал дождь, он спросил: «Скажи, мама, если бы я не растрепался в Атамановке про заградительный отряд, ты была бы сейчас живая? Это правда? Я знаю, что ты говорить не можешь. Но ты же рядом, ты слышишь меня. Так подай знак, хоть какой-нибудь знак, чтобы я понял».

В этот момент под дождем прошел худощавый человек в серой фетровой шляпе с опущенными полями. Воротник пальто был поднят. Руки воткнуты в карманы. Разглядеть лицо Митя не мог, но его поразило, что прохожий был совершенно сух. Он шагал как-то механически, по прямой линии и вскоре скрылся за пеленой дождя.

Почему-то Мите почудилось, что этот человек все знает и идет рассказывать обо всем папе.

Митя в страхе прибежал домой и заперся на ключ. Ему иногда казалось, что папа следит за ним брезгливым, подозрительным взглядом. Его часто тянуло открыть правду, покаяться. А все-таки нанести отцу новый удар он не мог. Особенно после того, как папа принес рамку для фотографии. Вот если бы папа, узнав правду, убил его, Митя не колебался бы ни секунды. Но ведь не убьет. А тогда как жить дальше?

Однажды, вернувшись с работы, папа с мрачным злорадством сообщил:

— Поймали. Через неделю суд.

В ту ночь Митя почти не спал. На суде все выплывет наружу. И отец увидит, что его единственный сын не только виновник убийства матери, но и жалкий трусишка. И каяться поздно. Надо было раньше открыться. «Теперь поздно, поздно, мама, — шептал он, зарываясь под одеяло. — Что же делать? Что делать?» Мама, по обыкновению молчала. Зато какой-то чужой, серый голос отчетливо произнес: «Выпей бутылку чернил, и все твои беды кончатся».

Митя широко открыл глаза, приподнялся на локте. Была глубокая ночь. Наискосок, в противоположном углу безмятежно посапывал папа.

«Что за чушь? — Митя вздохнул. — Разве можно двенадцатилетнему пацану накладывать на себя руки? Где это написано?» Чем настойчивей он отгонял нелепое наваждение, тем назойливей оно бередило душу. «Почему Есенину можно, а мне нельзя? Я кончусь, и муки кончатся. — Он повернул подушку, укутался в одеяло и принялся обмозговывать. — Пить чернила, конечно, глупо. Это сколько надо выпить чернил, чтобы умереть? Может, с балкона прыгнуть? Ненадежно. Прыгнешь, а не помрешь. В прошлом году мальчишка из 6 „Б“ поехал на перилах и сверзился с третьего этажа. Не помер, только ногу сломал. А ребята смеялись».

Митя тоже жил на третьем этаже. Под балконом расстилался асфальтовый тротуар, а все-таки риск остаться в живых был. Ногу покалечишь, а толку не будет. И папе лишние хлопоты… И больно. Храбрый Митя очень страшился боли. Он дрожал, как девчонка, когда в школу приезжал врач делать прививку от оспы.

«А почему обязательно прыгать, — думал Митя, — можно повеситься, застрелиться. Впрочем, стреляться поздно. Папа сдал наган сразу, как вернулся из заградительного отряда. А вешаться негде. И веревки нет. Все это отговорки, — внезапно разозлился он на себя. — Просто ты трусишь, и больше ничего! Боишься, что больно будет… Маму угробил — это ничего, а самому так неохота!»

По пути в школу он решил меньше фантазировать, а быстрей приступить к делу. Прежде всего выбрать самый быстрый способ. Чтобы не чикаться. Обязательно написать прощальную записку. Вернуть «Воспоминания о Шерлоке Холмсе» в библиотеку. Но первым делом — записку. Чтобы не думали, что папа довел.