Сергей Антонов - Овраги

Торопливо застегивая пуговицы, Клаша услышала доносившийся из зала голос:

При отсутствии Романа Гавриловича власть захва тил Стефан Иванович.

Сын Платоновых Митя проснулся глубокой ночью. В комнате горели обе лампочки: и висячая, и настольная.

Папа сидел посреди комнаты, обсыпанный разноцветными бумажками, и обзывал маму лахудрой, стервой и так далее. Мама лежала на кровати, отвернувшись к стене.

Митя притаился. Лет шесть назад уже было такое. Митю измотала болезнь. Когда мама привела ворожею, он понял, что умирает. В ту ночь особенно противно пахло дымом, микстурами и горячей железной окалиной. Умирать было ни чуточки не страшно. Страшно было, что комната медленно крутится, а дым превращается в дрова. Дрова укладываются в поленницы, поленницы поднимаются выше, выше, до самого потолка. Становится тесно, душно. А комната вращается, и вместе с комнатой вращаются и поленница, и ворожея, и просторная родительская кровать, на которой лежит Митя. Его мутит от дыма и от этого осторожного, неподвижного вращения. Он с трудом открывает глаза. Все замирает — и потолок, и стул с микстурами. Склонившись над изголовьем, быстро-быстро шепчет что-то ворожея. Она держит совок, в совке дымят и потрескивают угли.

И вдруг сквозь угарную вонь пробивается солнечно-яркий яблочный запах. Возникает шум, крик, брань. Ворожея исчезает.

Это отец вернулся из командировки.

— Яблочка… — с трудом произносит Митя.

Отец развязывает мешок. Мама кидается к нему.

— Роман, опомнись!.. У него брюшняк! Что ты делаешь.

— Пусти, — отодвигает ее отец. — Открой форточку!

— Да ты что! Яблоко немытое! Дитя кончается, а ты яблоко…

— Сказано — открой форточку. Пусти, тебе говорят. Надо было головой думать, а не колдунов нанимать!.. Пусти, шалава… Вот до чего довела. Не ребенок — скелет. Держи, Митька, радуйся… На том свете не дадут…

В поле зрения Мити возникло большое матовое яблоко с румяной щечкой. Он схватил его обеими костлявыми руками и впился в мокрую мякоть. Жевать у него не было сил, и он стал сосать, как новорожденный.

— Не уберегла ребенка! — ругался отец.

Он сел на мешок с яблоками и стал обзывать ее всяко.

С той ночи здоровье Мити резко пошло на поправку. И с той же ночи у него появилось два отца: один — добрый, нежный, пахнущий яблоками, и другой — лютый, грубый, жестокий. Он любил их обоих, и все-таки вот уже шесть лет с лишком, услышав шаги отца в коридоре, настораживался: какой сегодня войдет — злой или добрый. Но таким злющим, как в эту новогоднюю ночь, отца он не видел никогда.

— Мама, — хныкнул он. — У меня в животе колет.

Способ был проверенный. Больше всего на свете Клаша боялась аппендицита. На этот раз она не отозвалась. А папа потушил свет и продолжал ругаться, пока в стенку не постучали соседи.

Через несколько дней, прислушиваясь к разговорам в коммунальной кухне, Митя понял, что папа приревновал маму к какому-то командировочному. Эта новость удивила его. Еще больше удивило, что соседи осуждали не папу, а маму. Говорили, что глупо таскать мужей на служебные вечеринки, что не надо было наряжаться в плюшевую шубейку и не надо было выходить замуж за рыжего. Всем известно: рыжий, красный — человек опасный.

Прошел январь. Приближался день Красной Армии. Инспектор службы пути Воробьев давно истратил командировочные и укатил на линию в другом направлении, уши у него зажили, Клашу он прочно забыл, а Роман Гаврилович все злился.

Беда свалилась на Платоновых как-то не ко времени. Шел первый год самой первой пятилетки. Задремавшая было нэповская Россия рванулась вперед и превратилась в сплошную стройку. Молодые и пожилые энтузиасты месили ногами бетон, забивали деревянными бабами сваи, добровольно подписывались на заем, закладывали фабрики зерна и мяса — совхозы, клеймили переверзевщину и чуковщину, громили китайских милитаристов, наперегонки гоняли по хлопучим доскам тяжелые тачки, добиваясь общего подъема, воздвигали Магнитогорск и Днепрогэс и читали роман художника пера Гладкова «Цемент».

Все это происходило в обстановке ожесточенного сопротивления врагов — и явных и скрытых.

Весной стали поговаривать о распрях между Сталиным и Бухариным. Говорили, будто член Политбюро Бухарин направил (кому — неизвестно) заявление, в котором ставил под сомнение теоретические установки Генерального секретаря, считая, что в них «что-то гнило», что проводимая Генеральным секретарем генеральная линия, особенно в аграрном вопросе, гибельна. Сталин защищал необходимость временной «дани», взимаемой с крестьян путем заведомо повышенной цены на промтовары и заведомо низких закупочных цен на сельскохозяйственные продукты, а Бухарин возражал против таких «сверхналогов»; Сталин одобрял чрезвычайные меры при заготовке хлеба, а Бухарин называл их «военно-феодальной эксплоатацией крестьян» и объявлял троцкистским уклоном. Сталин был против приема кулаков в колхозы, а Бухарин считал, что кулаки, оставаясь чужеродным телом, в конце концов врастут в социализм, и так далее…

А в это самое время секретарь партийной ячейки железнодорожных мастерских товарищ Платонов, вместо того чтобы нацеливать коммунистов на борьбу с правым уклоном, развел в семье мелкобуржуазное мещанство, граничащее с отрицанием равноправия женщин; он позволил себе ревновать своего товарища-супругу к отдельным беспартийным трудящимся, а также к некоторым членам партии. Так как инспектор службы пути больше не появлялся, Роман Гаврилович принялся упражнять беса ревности на других: сперва на истопнике столовой № 16 Бушуеве, потом на члене правления домкома товарище Цаплине, затем на санитарном враче Гуревиче. Впрочем, скоро пришлось искать другие кандидатуры, так как оказалось, что врача по фамилии Гуревич звали Роза Борисовна. Эта осечка не помешала Роману Гавриловичу появляться в столовой в самое разное время и выбирать из очереди в буфет новую, самую румяную кандидатуру в Клашины любовники.

Дома Клаша пряталась от него на кухне, и ему приходилось самому наливать себе чай. Сметливая и добродушная от природы, она изредка пыталась шутнуть: «Солнце, мол, к лету, а перемены нету». Но такие шутки выходили боком. Однажды Роман Гаврилович в ответ на ее робкую усмешку взвился, как песчаный смерч, хлопнул дверью и ушел из дому. Где ночевал, неизвестно.

Как назло в тот вечер в порядке подготовки к чистке пришла к Платоновым бытовая комиссия и стала задавать Клаше вопросы:

— Где ваш муж?

— Куда он отлучается по вечерам?

— Часто ли отлучается?

— Поздно ли приходит?