Сергей Антонов - Овраги

— Курятник колхозный. А ты колхозник.

— Колхозников у тебя на сегодняшний день пятьдесят дворов. Или я красивше всех?

— Давай не торговаться. Председатель колхоза дает задание, надо выполнять.

— А сколько заплатишь?

— Палочку запишу.

— Деньги не дашь?

— Своими — пожалуйста. Сколько?

— Твоего мне не надо. Сегодня недосуг, а завтра пойду погляжу, что за дыра. Вот оно, отличие деревни от города. В городе погрузил вагон цемента — и деньги на кон. А тут за так мужика использовать норовят…

— Не о том ты думаешь, Макар Софоныч… Не о том говоришь. Жаль мне тебя. Живешь бобылем в развалюхе…

— Чего меня жалеть? Живу не хуже других. И избы у меня две.

— Две? А не шутишь?

— Пойдем, покажу…

— Чего мне ходить. И та, верно, с прусаками?

— А пойдем поглядим. Недалеко, возле реки.

— Ты лучше вот что скажи. На что тебе, одному, две избы?

— Сразу видать, из города. Для прусаков две избы и заводят. Для ради гигиены. У меня так дело поставлено: в этой избе ночую, а в той двери настежь. Прусаков вымораживаю. К осени туда пойду ночевать — этих вымораживать.

— Эту гигиену ты сам придумал? — заинтересовался Роман Гаврилович.

— Почему сам? Деды придумали. У нас тут, почитай, у кажного по две избы. У богатых по одной, а у нас по две.

— А почему у богатых по одной?

— Им незачем. К примеру, у Федота федотыча большой дом, пятистенка. Две половины. Одна теплая, другая холодная. В одной живет, другую вымораживает.

— И долго приходится вымораживать?

— Долго. Прусак — скотина живучая. Никакая заманка его не берет. Прыткий — страсть! Вон он, гляди, возле тебя встал. Усами шевелит. Чужого чует. Гляди, стук — и нету его. Гадай теперича, в какой угол смылся. Мне что, пущай бы жили. Мне не жалко. Да вот беда, прусак кожу точит. Ни крупы, ни мяса ему не надо. Кожу ему подавай. Шевро. Я за свое галифе боюсь. За кожаные леи. Как бы они леи не съели. А что будет, когда я кожаную тужурку куплю?

Вернувшись от Макуна, Роман Гаврилович молча шагал по горнице, раздумывал. Разговор, который начался с массовой коллективизации и кончился тараканами, казался бесцельным только на первый взгляд. Что, думал Роман Гаврилович, если с помощью химического препарата (например, мышьяка) заморить тараканов во всей Сядемке. Сколько появится пустых строений! Как просто приспособить их для колхозных курятников, овчарен, свинарников! Как можно развернуть животноводство! Кормежка — дело пустое. Своего не хватит — у Догановского в долг возьмем. Ребятишек закрепим за отдельными хатами, приобщим их к трудовой деятельности. Как можно развернуть животноводство!

Широкие перспективы так захватили Романа Гавриловича, что он, не утерпев, поделился с Митей и они вдвоем наперебой стали смаковать будущие окорока и куриные котлетки.

Катерина, пришедшая с ведрами, сперва ничего не могла понять в их разговоре, а когда наконец поняла, ахнула.

— Батюшки! Да кто вам про две избы заливал?

— Ваш подопечный, Макун.

— И вы поверили?

— Чего ж не верить? У него самого две избы.

— Какие у него две избы? Одна развалюха, да и та до первой грозы.

— Чего же он, врал, что ли?

— Конечно! Мыслимо ли одному мужику две избы держать? Да и сельсовет не позволит. Видать, вы его обидели, он вам и надурил. Или просто так похвастал. Он у нас первый хвастун на деревне. Свою зазнобу вам не показывал?

— Нет.

— Обождите, покажет. У него в сундучке картинка наклеена. Обертка от мыла. На обертке разноцветная дамочка. Показывает он эту дамочку — всем командировочным и хвастает, что это его жена, артистка, в Москве выступает и так далее.

Роман Гаврилович шагал по горнице и играл желваками. Недослушав Катерину, схватил мешок и вышел, споткнувшись на пороге. Возле крыльца выкопал из-под снега двухпудовый валун, закатил его в мешок, потащил к курятнику и закупорил изнутри дыру. Потом, весь в курином пуху, отправился к оврагу и принялся яростно отбивать ломом заледенелые плиты глины. Вернувшись домой, не говоря ни слова ни Мите, ни притихшей Катерине, затопил печь, отогрел глину и снова отправился замазывать щель. Надежно заделав дыру, разыскал совковую лопату, натаскал из конюшни навоз, перемешал с глиной, завалил дыру снаружи и, люто гукая, притрамбовал завалину чураком.

Пока он трудился, прохожие крестьяне останавливались, недоверчиво наблюдали за его работой и молча шли дальше. О чем они думали в это время, один бог знает. Во всяком случае, не о том, что надо бы подмогнуть новому председателю.

Вернувшись, Роман Гаврилович послал Митю за Семеном.

Семен прибыл через час, и не оттого, что был занят, а чтобы выказать кураж и непочтение председателю. Встал, опершись о косяк, и спросил недовольно:

— Чего еще? Небось обратно про пшеницу?

— Нет. С пшеницей ясно. Сгноили и разворовали. За пшеницу тебя пощупают в другом месте. Садись.

— Постоим.

— Садись. Не у тещи на блинах… Садись, что сказано!

— А ты не ори, — Семен струсил и сел, — не царский режим. Будешь орать, вовсе уйду.

— Уйдешь, за уши приведем. Имей в виду, пока не будет ясности по всем вопросам, днем и ночью тягать буду.

— По каким таким вопросам?

— Вопросов много. Столько накидаю — до утра не разогнешься. Первый вопрос: сколько при твоем правлении в колхозе было коров?

— Гляди в папку. Там писано.

— Покажи, где писано.

Семен с привычной безнадежностью принялся перелистывать бумаги. Совсем недавно это был верный способ избавиться от неприятностей.

— Как найдешь, кликни, — проговорил Роман Гаврилович, — а я пока почту почитаю.

Он забрал пачку газет, прибывших сразу за неделю, и пошел к окну. Минут через десять Семен сказал:

— Вот она. Шестнадцать!

Роман Гаврилович укоризненно покачал головой.

— Очки закажи. Не видишь, ведомость тысяча девятьсот двадцать восьмого года. С тех пор не прибывало, не убывало? Ладно. Значит, сколько в колхозе коров, тебе неведомо. Перейдем ко второму вопросу. Сколько было лошадей?

— Двадцать две — двадцать четыре. Вот так вот… У меня, Роман Гаврилович, квашня подходит, а баба в больнице…

— Я, Семен Ионыч, городской. По вопросу квашни не кумекаю. Откуда у тебя двадцать две или двадцать четыре? Предъяви документ. Не знаешь. Перейдем к третьему вопросу. Сколько у тебя было колхозников?

— Девятнадцать! — радостно крикнул Семен. — Можно иттить?

— Девятнадцать дворов. А я тебя спрашиваю, сколько работоспособных колхозников.

— А ты сам сочтешь, сколько трудоспособных? — Семен перешел на тенор. — Твой Митька — трудоспособный или как его считать? Верка от Тимохи убегла — кто она такая, трудоспособная или беглая? Колхозницей ее считать или списать, как Игната Шевырдяева? Ежели колхозная, почему у Тимохи в избе стоит?