Сергей Антонов - Овраги

— При чем Горюхин? — перебила Катерина. — Директивы-то вы подписывали. И о посевной кампании, и о ликвидации кулацких гнезд. Платонов выполнял ваши директивы.

Предисполкома нахмурился. Ему никак не давалось переправить в рот кусочек окорока, повисший на вилке.

— Платонов выполнял директивы Догановского, — заговорил он. — Догановский — окружкома, а окружком — Москвы. Прикажете в Москве искать виновников вашего бунта?

— А что? — буркнул Митя. — Может, и в Москве.

Догановский не расслышал и продолжал:

— Этак мы далеко зайдем, товарищи. За кулацкие гнезда Платонова никто не порицает. А вот за то, что Платонов списывал со счета середняка, спасибо не скажем. Вспомните Орехова. Вспомните безобразное отношение к неугодным середнякам.

— Орехова не мы раскулачивали! — крикнул Митя.

— А через двое суток после раскулачки, — снова не расслышал Догановский, хотя и посмотрел в его сторону, — через двое суток после раскулачки у Орехова прободение язвы. Прямо в пересылке. Мне это безобразие до сих пор поминают! А чья вина? Платонова. И больше никого.

— Не Платонова, а секретаря райкома Орловского, — поправила Катерина.

— Орловский, к вашему сведению, давно не секретарь. А Платонов — член партии. Должен иметь голову на плечах.

Догановский посмотрелся в черное окно и нежно приладил прядь к лысине.

— Кто проводил негодную практику мародерства при раскулачивании? Платонов. Кто вопреки моему указанию учинил налет на подворье Чугуева? Платонов. Кто приголубил в правлении бандита Алехина? Платонов. Кто растранжирил семфонд?..

— У меня вопрос, товарищ гражданин, — Лукьян поднялся, покачиваясь. — Скажи ты нам, господин хороший…

— Тише. Ш-ш-ш… — зашипел Вавкин. — Не перебивай. Сядь.

— Что вы! — разомлевший Догановский поднял вилку с поросятинкой. — Дадим мужичку слово. Какой у вас вопрос?

— Вопрос у нас такой: совесть у тебя, есть или вовсе сносилась? Ты сюда пошто прибыл? Романа Гавриловича помянуть или колхозным салом обжираться?

Стало тихо. Кусок повис у Догановского возле рта.

— Мы собрались по христианскому обычаю, — набирал силу Лукьян, — когда всякое согрешение, содеянное словом, делом или помышлением, отбеже от Романа Гавриловича, а ты, сука, покойника хаешь! Кому нужно твое… електричество? Романа Гавриловича нету, девять дворов в Сибирь высланы, шесть семей сбегли незнамо куда, восьмерых в кутузку замели, четверых загубили до смерти. Плюс к тому после… головокружения двадцать шесть дворов из колхоза выскочили.

— Вы двадцать седьмой? — Догановский прищурился.

— Не, я самый первый. Корову спасти успел.

— Как фамилия? — Догановский достал блокнот.

— Не стращай. Меня давно на карандаш взяли. Фамилия моя всем известная — Карнаев. Звать — Лукьян. И, если дорогой товарищ Сталин по правде даст льготы и преимущества одним колхозникам, а нас, единоличных, лишит имущества, уйдем мы из деревни все как один. И останутся тут одни никудыхи навроде Вавкина, и зарастут дороги в Сядемку полынью, и остановится время, и наступит мертвая тишина, и только Данилушка будет кричать в оврагах «Да здравствует Авиахим!». Пошли, Нюрка, отседа!

Карнаевы, а за ними еще человека четыре вышли.

Догановский прожевал кусок, промокнул губы и сказал:

— Вот она, наша планида, товарищи. Строим новую жизнь, а натыкаемся на темноту и невежество. Культурную работу надо подтягивать, Катерина Васильевна. Выражаются при женщинах и детях… Да, чуть не забыл! После Платонова остался сын, кажется. Товарищи просили посодействовать, определить его в детский дом. Что делать, прямо не знаю. Я не только председатель исполкома. Я, кроме того, и отец. Знаю, что такое наши переполненные детские дома. И, взвесив все обстоятельства, я принял решение взять мальчика к себе на жительство. Квартира теплая. Три изразцовые печи. Невестка — директор музея… Попробую сделать из него человека. Где он?

— Убег от ваших речей, — откликнулась Катерина. Глаза ее были совсем черные. — Сейчас приведу.

И выбегла, позабыв затворить дверь.

Митя сидел на погосте, в снегу, возле колышка с надписью: «Платонов Р. Г. 1898–1930».

— Камня не будет? — печально спросил он Катерину.

— Будет, будет. Обожди маленько. Мы сами, без Догановского. Все расставим на свои места. Покойнички терпеливы…

— Ты чего? Озябла?

— Сердце озябло, Митя. Грехи смаяли. Не знаю, что делать, не то плыть, не то тонуть… Я чего прибегла-то. Тебя Догановский хочет забрать. Ты большой, ты и решай. Не стану удерживать… Кормить будут не так, как я. Каждый день обед будут подавать… Три печки там надо топить. Небось выдюжишь. Парень ты в батьку, толковый. На все сто. Решай сам, здесь тебе жить или в район ехать… — она торопилась и путалась. — А я тут как-нибудь промаюсь… Никем не занятая… Сама по себе…

Она стояла на коленях, пристально смотрела ему в глаза.

— Как скажешь, — Митя улыбнулся и неуклюже обнял ее.

1986 г.

От многих пластов нашего недавнего прошлого, пластов темных и страшных, документальных свидетельств почти не осталось. Кому могло прийти в голову снимать на пленку или фотографировать обоз с вывозимыми из деревни крестьянами и жалким скарбом, который им позволили взять с собой, или зарешеченный вагон, приостановившийся на запасных путях Транссибирской магистрали, или бредущую по зимней дороге на лесосеку и рудник, сопровождаемую конвоем цепь лагерников, в которой философа с Пречистенки не отличить от рядового сапера Великой Отечественной, а потомственного пахаря от потомственного аристократа, или глухую казнь в застеночном подвале, у бревенчатой или каменной стенки, на расчищенном от тайги или тундры полигоне? Да и кто бы посмел предложить, разрешить такие съемки? Кто мог позволить себе — будь то заключенный, будь то каторжный администратор — вести лагерные дневники или подневные записки о жизни спецпереселенцев, когда и на воле-то, в так называемой свободной жизни, это было опасным, в любую минуту дневник мог стать страшной, неопровержимой уликой? «Несподручно писать дневники. Разговоры записывать страшно. Не останется — и ни строки…» — так свидетельствовал о времени поэт.