Антонина Коптяева - Дерзание

Марина стояла потупясь, сгорая от стыда и гнева.

«Черт знает что! — думал обозленный Иван Иванович. — Не женщина, а в самом деле черт знает что! Я бы на месте Леонида сбежал от нее за тридевять земель!»

Он покосился на Решетова: пора, мол, начинать разговор, товарищ парторг! И Решетов, тоже выведенный из терпения, сказал:

— Вы правы, Раиса Сергеевна, дети должны знать правду о своем отце. Мы его друзья… фронтовые товарищи. На фронте Леонид Алексеевич вел себя как настоящий коммунист, все силы отдавал спасению раненых. Никогда не был он замечен ни в одном неблаговидном поступке. Все работники госпиталя — и раненые и комсостав — видели в нем пример самого скромного в личной жизни и самого бесстрашного в трудной обстановке военного врача, г При этих словах Решетова глаза Марины вспыхнули горячей благодарностью и увлажнились слезами. Наивным, угловатым движением приподняв руки, она сделала шаг к Решетову, словно собиралась броситься ему на шею, но Раечка остановила ее:

— Не верь им! Мужчины всегда оправдают мужчину. У них у всех там были походные жены. Мы тут страдали, голодали, а они…

— Мы не голодали, мама! Ты забыла! — Марина, вдруг радостно рассмеялась. — Мы получали деньги по папиному аттестату, и у нас были пайки, когда мы жили в Башкирии. Это неправда, что мы голодали, — сказала она, обращаясь к Решетову. — И, значит, неправда, что у вас там… — Девушка умолкла и так зарделась, что даже худенькая ее шея порозовела до ключиц.

— Пошла прочь! — лицо Раечки, искаженное злобой, стало старым и некрасивым. — Уходи отсюда, дрянная девчонка!

— Нет, я не уйду! Я хочу все, все-все знать!

— Вы напрасно обижаете Леонида, Раиса Сергеевна. Он ночевал сегодня у нас. Я его знаю и люблю и могу поручиться, как член партии, что он не способен на грязную ложь, да, не способен. Но вы его так оскорбили, так унизили, что он сейчас не вернется, и нельзя обвинять его за это, хотя больно смотреть на детей. — Решетов замолчал: он волновался все сильнее, и ему трудно было говорить.

— Леонид поручил нам… — выступил Иван Иванович.

— Я не принимаю от вас никаких поручений, — уже спокойно и холодно отрезала Раечка.

Истерики, которой побаивались оба посла, не последовало. Наоборот, маленькая женщина вся подобралась, как человек, принявший вызов на бой.

— Никаких вещей, тряпки рваной не получит. О деньгах, отложенных на дачу, пусть забудет. Я не могу пойти на улицу с протянутой рукой: у меня дети, которых я ему не отдам. Квартиру тоже не отдам, лицевой счет на меня. Ни одного квадратного метра не уступлю. Он еще запляшет, голубчик! Я его заставлю поползать у меня в ногах. А вы уходите! Убирайтесь! Это вы развратили его. И не вам судить о моральном облике вашего приятеля!

— Ну, поехала! — вырвалось у Решетова. — 1юи-демте, Иван Иванович. Нам тут и правда делать нечего. До свидания, Лидочка! До свидания, Маринка!

— Вот так да! — только и вымолвил он, спускаясь по лестнице.

— Увенчалась успехом ваша миссия? — спросил в больнице Прохор Фролович неделю спустя. Он никогда ни о чем не забывал, а поинтересовался с опозданием потому, что был в командировке. — Удалось вам помирить супругов?

Иван Иванович, налив себе чаю из термоса, только рукой махнул.

___ Ага, помирились сами! — понял по-своему Ско-рЬ1й. — Правильно сделали. Семья есть семья. Вот я вернулся вчера домой, в семейное гнездышко, так сказать, и чувствую: заболел. Всего начало ломать. Продуло где-то дорогой, дело-то уже того… немолодое. Кто позаботится? Конечно, супруга законная. К любовнице с больной поясницей не потянешься. А тут сразу в постельку уложили. Медсестру из нашей поликлиники… Замечательно баночки ставит. Штук семьдесят мне припечатала!

— Сколько? — спросил доктор, решив, что ослышался.

— Семьдесят, — невозмутимо повторил Скорый.

— Ох, жадный! — Софья Вениаминовна, сидевшая тоже у стола над какими-то записями, бесцеремонно оглянула его влажно-черными глазами и громко захохотала: — Вы не только Скорый, но и Жадный.

— В самом деле, — Иван Иванович тоже засмеялся, — куда же вы их наставили, такую прорву?

— Нашлось место, — сказал Прохор Фролович, не обижаясь. Ведь это тощему неприятны банки, он ощущает их всеми ребрами, а у Скорого не скоро до ребер доберешься: человек в крупном теле.

— Закатил себе столько банок потому, что банки свои и сестре платить не надо! — снова задорно сказала Софья и, продолжая смеяться, вышла из комнаты.

Прохор Фролович мечтательно посмотрел ей вслед.

— Зато выспался на славу и вот опять на своих двоих. Что же касается бесплатного обслуживания, имею пра.

— Что? — удивился Аржанов.

— Имею пра. То есть право имею.

— А-а! Ясно. Хотите стакан чаю?

— С удово.

— Да что это с вами сегодня? Или банки на вас так подействовали?

— Нет, это особый жаргон папенькиных сынков — стиляг. Последний, так сказать, шик-модерн. Они, эти сукины дети, научились теперь говорить так: не хочу рабо. Понятно?

— Очень даже.

— А я, говоря их стилем, могу сформулировать для себя такой пунктик: хочу и люблю рабо, но имею пра и на удово. — Скорый помолчал, потом неожиданно спросил: — Как вы думаете, сколько лет нашей дражайшей Софье Вениаминовне? Жаль, пропадает такая крепкая женщина! Она, оказывается, с огоньком!

— Любит посмеяться, но вообще очень серьезный человек, — сказал Иван Иванович, не приняв игривой шутки Скорого. «Ведь так могут поговаривать и за спиной Ларисы, — подумал он. — Тебя бы в семейное гнездышко вроде того, которое свила Раечка», — добавил он мысленно по адресу Прохора Фроловича.

Злобин взбунтовался не на шутку. Прожив трое суток у Решетова, он снял комнату у завхоза своей больницы и перебрался туда. А Раечка, вместо того чтобы дать мужу время успокоиться, бомбардировала его дикими письмами, оскорбляла по телефону и грозила повеситься в пролете больничной лестницы.

— Такая не повесится! — убежденно говорил Иван Иванович, вспоминая циничное упование Раечки на советские законы. — Все ходы и выходы знает. И о долге большевика не забывает, когда надо мужа допечь. Ужасная баба!

Сестра и врач-ординатор ввели в кабинет больного.

— Как чувствуете себя, товарищ Белкин? — спросил доктор, подвинув ему стул.

Старый человек с морщинистым худощавым лицом покорно сел, обеими руками запахивая и придерживая полы больничного халата.

— Плохо чувствую, Иван Иванович: боли, ночью в руке судороги. Но я не хотел бы оперироваться, лучше домой.

— Просится домой, но сейчас подаю ему халат, а он обе руки сует в один рукав, — вмешался ординатор. — У него нарушено ощущение пространства.

— Отчего же вы решили сбежать от нас? Вам надо сознательно отнестись к своему положению. Есть данные, что у вас опухоль мозга.