Антонина Коптяева - Дерзание

Белкин виновато улыбнулся, еще туже запахнув халат, весь сжался.

— Нельзя ли обойтись без операции? Нервы и. серДЦ6 пошаливают. Я очень даже старый. Хочу покаяться… Мне не шестьдесят, а семьдесят пять лет. Я скрыл свой возраст, потому что никто не брался меня лечить.

— А мы беремся, и поэтому вы решили отказаться? У нас поправляется после тяжелой черепно-мозговой операции учитель, тоже семидесяти пяти лет, которого нам прямо с улицы доставила «Скорая помощь». Подумайте. Мы не настаиваем, но если будет резкое ухудшение, то приходите к нам сразу.

Потом Иван Иванович осмотрел гвардии сержанта орденоносца Морозова, у которого около десяти лет сидел в мозгу осколок. Морозов был широк в кости, не обижен и ростом, но очень слаб и еле передвигал большие ноги, шаркая шлепанцами, точно лыжами. Он побывал уже в нескольких клиниках и перенес шестнадцать операций. Две последние сделал ему Иван Иванович. Осколок сидел в глубине раневого канала, по ходу которого образовывались мелкие гнойники — абсцессы, и наружный свищ не заживал — мокнул.

— Ну, что будем делать? — не скрыл огорчения Иван Иванович, осматривая Морозова, состояние которого все ухудшалось: нарастали головные боли, рвота, припадки эпилепсии и частичные параличи.

— Давайте попробуем еще, — тихим голосом, но решительно попросил Морозов. Чернобровое, большеносое от худобы лицо его с резко выступившими скулами и ямкой на твердом подбородке покрылось испариной от слабости и волнения. — Так я все равно пропаду.

«Какие разные люди! — подумал Иван Иванович. — Один не может решиться на операцию, хотя это для него вопрос жизни. Другой шестнадцать операций перенес и опять готов повторить попытку, только бы войти в строй. Можно себе представить, каким солдатом он был на фронте!»

"" — Я хотел попросить, предупредить, — продолжал Морозов. — Если я дойду до того… если стану, как некоторые… ну, вы понимаете… вы меня все равно оперируйте. До тех пор, покуда не достанете этот осколок. Понятно?

— В таких случаях мы всегда с родными советуемся.

Морозов побледнел, если можно так сказать о человеке, у которого ни кровинки в лице: кожа его приняла мертвенно-серый оттенок.

— Я теперь один остался: жена уехала и сынишку увезла, за другого замуж вышла. Что ж? — Морозов опустил голову, но тут же прямо взглянул на доктора, лихорадочно блеснув глазами. — Я ее не виню, она долго меня ждала. Молодая еще, а я из одной больницы в другую уже десятый год. Сколько можно терпеть и надеяться?

— Извините, голубчик! Я не знал…

— Сынишку жалко! — точно не расслышав слов доктора, говорил Морозов, терзая в руках какую-то бумажку. — Перед отъездом прибегал прощаться. Плакал. Когда, говорит, выздоровеешь, папа, напиши, я к тебе приеду. Вместе с тобой жить будем. А она не вошла, только вот записку… — Морозов неожиданно всхлипнул, но, стыдясь своей слабости, добавил: — Сделайте, как я прошу. Кроме вас, у меня никого нету.

К тяжелым больным родственников пропускали каждый день, но у койки Наташи Коробовой находилось сразу трое посетителей, а чуть в стороне стоял четвертый. Это было уже нарушением порядка, и Иван Иванович, расстроенный разговором с Морозовым, сердито нахмурился. Подойдя ближе, он увидел Наташку, Елену Денисовну с сеткой-авоськой, в которой лежали пустые стеклянные банки и бутылка из-под молока, и очень грустного Ваню Коробова. Тот, что стоял в сторонке, оказался Алешей Фирсовым.

— У вас здесь настоящий прием! — Иван Иванович окинул взглядом компанию, на которую никак не мог сердиться. — Здравствуй, Алеша! — Он пожал руку подростка и, заметив его волнение и радость, вспомнил разговор Морозова с сыном. Ему захотелось обнять мальчика, взлохматить его строго зачесанные волосы, но обстановка того не позволяла.

— Придется мне завтра ехать домой, — сказал Коробов, увидев доктора. — Вторую телеграмму получил от приискового управления: торопят с выездом.

— Поезжай, — подала голос Наташа. — Ты видишь: я спокойна. А дочки маленькие, им присмотр нужен.

Она даже приоделась, вернее, Елена Денисовна успела принарядить ее в ослепительно белую домашнюю очку, а стриженую ее голову повязала тоже беленькой батистовой косыночкой, обшитой узким кружевом.

_ Поезжай! — сказала Коробову и Елена Денисовна.

_ — Можешь не беспокоиться, мы позаботимся о твоей женушке. Завтра я тоже на работу выхожу, но все равно найду время сюда заглядывать. Да и завхоз у нас имеется. — Она кивнула на Наташку, которая, запахнувшись в больничный халат, смирно стояла рядом. — Пока каникулы, ей все можно поручить.

— Тут яблоки и мед. — Алеша подал Коробову плотный сверток. — Яблоки чистые, мы их вымыли, — пояснил он, отчего-то краснея. — Мама просила сообщить вам номер нашего телефона. Вот я записал… Он не наш, а общий — в коридоре, но это не важно. Если что-нибудь понадобится, позвоните нам.

— Спасибо, но мне совестно… — сказала Наташа.

— Благодарить после будешь, — с грубоватой ласковостью перебила ее Елена Денисовна. — А сейчас ешь побольше да спи подольше, набирайся сил перед операцией.

— Я и так много сплю, — кротко ответила Наташа.

«Я стараюсь больше спать, чтобы скорее время прошло», — прозвучали в ушах Наташки слова умиравшего брата, и она почти с испугом взглянула на Ивана Ивановича.

И все взгляды обратились к нему.

— Скоро… операция? — спросила Наташа.

— Недельки через две возьмем вас в операционную.

— Очень долго ждать…

— Раньше нельзя. Поспешность полезна только при ловле блох, — невесело пошутил Иван Иванович. — Нам надо предварительно все выяснить.

— Ну, пожалуйста. Мы подождем. — Ожидая решения своей судьбы, Наташа столько думала о муже и девочках, что даже в разговоре не отделяла себя от Них- Ко мне новый гость пришел, — заставив себя Улыбнуться, добавила она. — Вы помните его? Наш общий детеныш. Вон какой вымахал!

— Да, Алеша вырос… — Иван Иванович взял руку, заметил росинки пота над ее бровями. — Боли такие же сильные?

— Ничего… — Чтобы не расстраивать Коробова перед отъездом, Наташа не жаловалась на свои страдания, но врачей вводить в заблуждение нельзя: для них ее страдания — симптомы болезни, а не повод для сочувствия. — Болит очень, — призналась Наташа тихонько.

— А тошноты?

— Тошнит. И запахи мучают. Сейчас повернулась, запахло гнилой рыбой. Вы чувствуете? Нет? А я очень… ужасный запах!

— Почему у вас губы так запеклись, вроде покусанные?

— Не знаю… может, во сне что-нибудь…

— Это безобразие! — сказала Софья Шефер, догнав Ивана Ивановича в коридоре.

— О чем вы?

— Новая палатная сестра закатила вчера выговор Коробовой за то, что она тревожила стонами свою соседку Щетинкину. Бы видели, какие губы у Наташи? Оказывается, ей сегодня опять было плохо, и она в кровь искусала губы, чтобы не стонать. Сестра сама рассказала мне.