Владимир Попов - Обретешь в бою

Утром, сделав соответствующие наставления тете Пате, безответной старушке, с присутствием которой в доме Валерии Аполлинариевне из-за безвыходности положения пришлось смириться, Алла отправилась в цех, твердо решив побывать на семичасовом рапорте, — не терпелось проверить свои предположения. Но в цехе решимость покинула ее — заведующая лабораторией обязана присутствовать только на дневном рапорте, и появление утром выглядело бы по меньшей мере странно.

Снова мучительно долгий день, и снова Алла не сумела скрыть своего состояния. Девушки смотрели на нее ужо не настороженно, а с сочувствием. Даже повздыхали, не таясь, о Рудаеве («Где-то наш Рудаечка, куда его денут, еще под суд, чего доброго, отдадут») и потом долго расспрашивали о нем Аллу, полагая, что если она и не все знает, то уж во всяком случае больше них. Никто не поверил бы ей, что целый вечер ни словом не обмолвилась она с мужем и что вообще муж о заводских делах с ней никогда не говорит.

В середине дня не удержалась, сбегала на шестую печь. Полным ходом шла уборка «козла». Человек пятнадцать автогенщиков, вооружившись длинными, как копья, металлическими трубками, подключенными к голубым баллонам, резали его струями кислорода. Фонтаны искр вздымались вверх, создавая иллюзию нескончаемого фейерверка.

В пятнадцать часов она с бьющимся сердцем переступила порог рапортной и села там, где сидела обычно, — в торце правого стола. Один за другим собирались люди. При Рудаеве сталевары размещались поближе к начальнику, но теперь заняли самую дальнюю позицию. Перенесли плавильные журналы и стали заполнять их.

А Катрич, этот неустрашимый сердцеед и балагур, неизменный сосед Аллы на рапортах (только здесь и представлялся случай оказать ей весьма скромные знаки внимания), на сей раз боязливо забился в угол. Серафим Гаврилович не удержался, чтобы не съязвить в его адрес:

— Отойди от зла — сотворишь благо…

При Рудаеве Алла охотно ходила на рапорта. Ей доставляло удовольствие быть среди людей, по которым изголодалась за годы затворнической жизни. Она чувствовала, что нужна им. От точности работы лаборанток зависела в огромной мере судьба тысяч тонн металла — кондиция, некондиция, брак, от скорости работы — скорость доводки плавок. Иногда на рапорта приводила она своих девочек, чтобы тоже причастились к этому великому чувству ответственности перед коллективом. Она убедилась в том, что укоряющий взгляд сталевара подчас значит куда больше, чем выговор или даже лишение премии. Легче получить наказание один на один, чем, как на суде, оправдываться перед людьми, которым испортил плоды восьмичасового напряжённейшего труда, завершающего усилия многих.

Рудаев не стучал кулаком по столу, не бранился, не привешивал обидных прозвищ, а уходили от него в слезах. Не обозленные — раскаявшиеся. Он говорил спокойно, сокрушенным тоном:

— Слушайте, Тоня (он всех лаборанток знал по именам), вы отдаете себе отчет в том, что натворили? Горняки добывали уголь и руду, коксовики превращали уголь в кокс, агломератчики спекали руку, доменщики плавили чугун, школьники собирали металлолом. Вы ведь сами, наверное, в школе радовались каждому куску железа, который удавалось найти. А известняк? А заправочные материалы? Газ, кислород, мазут — все это продукт огромного коллективного труда. И вдруг вы, Тоня, из-за того, что протанцевали до утра и не выспались, все это пускаете на ветер — либо в некондицию, либо даже в переплавку Вам не стыдно?

И было так стыдно и этой девочке, и тебе за эту девочку и за себя — значит, не обучила хорошо работать, — что лучше бы любые взыскания, любая резкость.

Сегодня на работе она следила за своими лаборантками как никогда, скрупулезно перепроверяла анализы, опасаясь, что их служебные отношения с мужем начнутся с конфликта. Нервничали и лаборантки, зная тяжелую руку Гребенщикова. Но, к счастью, все обошлось благополучно, придраться было не к чему.

Гребенщиков и на этот раз поломал традицию поочередного разбора операций на печах. Едва переступив порог, принялся за Сенина, но с неожиданным вывертом.

— Вы, Есенин, ловко бросаете цветы балеринам. Такое искусство показывали бы в цехе, когда отверстие забрасываете рудой. Я наблюдал. Один бросок на подину, другой на заднюю стенку. То недолет, то перелет. — Уселся, вытащил свой «скипетр», так назвали сталевары новую большую шариковую ручку, и закруглил: — А цветы у вас летят точно по назначению. Прямо к ножкам.

Обвел взглядом собравшихся, чтобы установить реакцию на свежий номер, и вдруг наткнулся на зардевшееся лицо жены.

Сенин промолчал, и Гребенщиков оставил его в покое.

Рапорт он провел спокойно, деловито и быстро. Пожелал хорошо отдохнуть, набраться сил для завтрашнего дня. Такое с ним случалось невероятно редко и сразу было отнесено на счет Аллы. Она поймала на себе несколько лукаво-многозначительных взглядов и была счастлива и горда.

Но радость оказалась преждевременной. Гребенщиков попросил ее задержаться.

Дождавшись, когда ушел последний человек, сказал вежливо, но подчеркнуто официально:

— Алла, я освобождаю тебя от присутствия на рапортах в те дни, когда в лаборатории никаких ЧП.

— Это разрешение следует понимать как запрещение присутствовать на рапортах?

— Если хочешь, то да.

— Но почему?

— Я не всегда считаю нужным объяснять мотивы своих распоряжений.

— А тебе самому эти мотивы достаточно понятны?

— Прошу держаться в рамках субординации. Здесь ты — моя подчиненная. — Губы Гребенщикова пустились в пляс.

— А ты не обратил внимания, что твои подчиненные уже не те, какими оставил?

— Не беспокойся, это фрондерство с них быстро сойдет. Итак, договорились?

Аллу смешила и раздражала форма беседы, но, поскольку она была навязана мужем, пришлось принять ее.

— Нет, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Я использую права, которые мне предоставлены.

— Тогда я использую права, которые устанавливает трудовое законодательство. Лица, связанные родственными узами, не могут работать в положении соподчинения.

— Вы немного отстали от событий, Андрей Леонидович, — все еще внешне спокойно, но уже закипая, произнесла Алла. — Экспресс-лаборатория передана в ваше отсутствие в ведение центральной химической лаборатории.

Гребенщиков задумался. Но ненадолго.

— Не беда, я заберу ее обратно.

— Андрей!..

Она ушла потрясенная. Так великолепно разыграть из себя чужого! А не чужой ли он в действительности? Что если он дома разыгрывает роль своего? И где он настоящий? А угроза вернуть себе лабораторию! Он сможет. Он все сможет, если захочет. Все, кроме одного, — научиться вести себя достойно.