Анатолий Злобин - Дом среди сосен

— Как тебя зовут? — спросил Шмелев и с восхищением посмотрел на высокого. — Я что-то забыл. Повтори.

— Дерябин, товарищ капитан. Семен Петрович Дерябин.

— Ну и сволочь же ты, Семен Дерябин, — с восхищением сказал Шмелев.

— Воля ваша: товарищ капитан. Приказывайте — пойду ближе. Пойду и лягу.

— Ну и сволочь, — повторил Шмелев и стал смотреть в карту. — Приказываю. Квадрат сорок семь — двадцать четыре. Там будет оборудован пункт приема и палатка медсанроты.

— Сорок семь — двадцать четыре. Это можно. Это мне подходит. — Дерябин облизал языком тонкие губы. — Напрасно вы так, товарищ капитан. Я действую в ваших же интересах. Без меня вы на острове...

— Ладно, действуй, — сказал Шмелев и отвернулся.

— Напрасно вы так. Потом будете благодарить. Я вам за сорок восемь часов переброшу пятьсот тонн грузов. У меня график.

— Почему за сорок восемь часов? — спросил Клюев. — А потом?

— Как? — удивился высокий. — Разве вы не знаете?

— Что мы не знаем? Быстро! — Шмелев наставил фонарь в лицо высокому, и тот снова заморгал глазами.

— Не могу знать, товарищ капитан. У меня график всего на сорок восемь часов, а потом сказано — ждать дальнейших распоряжений. А что будет с вами, не знаю. Не верите? Ах, товарищ капитан. Напрасно вы меня обидели, перед боем это нехорошо. — Он перестал моргать и посмотрел на Шмелева долгим странным взглядом, в котором были печаль и злоба, наглость и отчаяние — все вместе в одном взгляде.

— Ладно, иди, — сказал Шмелев и опустил фонарик.

Высокий задом выполз из-под брезента, и было слышно, как сапоги его часто заскрипели по снегу.

— Ах, какая сволочь, — повторил Шмелев.

Джабаров сдернул с колышка плащ-палатку и зашуршал ею в стороне. Шмелев подождал, пока глаза привыкнут к серой мгле, и поднялся. Клюев лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в небо.

— Так бы и лежал здесь, — сказал он. — Спокойно, мягко.

— Три минуты, — сказал Шмелев. — Засекаю время.

Клюев резко вскочил.

— Все, Сергей. Вошел в график. — Он тяжело вздохнул и прибавил: — Сон с утра нехороший видел. Будто я в яму провалился и песок меня засасывает. Знаешь, плывун такой, мокрый, холодный. Нехороший сон.

— Откуда ты взял? Наоборот, песок — это очень хорошо. Ты брось! — Шмелев пристально посмотрел на Клюева, но увидел лишь темное расплывчатое пятно вместо лица.

— И этот тоже, — говорило пятно. — Ты видел, как он на тебя глядел? Слухи всякие ходят...

— Нет, — солгал Шмелев. — Не видел. Смотреть не хочу на такую сволочь.

Торопливым деловым шагом подошел Рязанцев.

— Провел инструктаж, — сказал он. — Время.

— На большом привале сойдемся, — сказал Клюев.

— Хорошо, — раздельно сказал Шмелев. — Все очень хорошо. Выхожу на лед.

А та дорога в лес вела. Старый заброшенный помещичий дом стоял на берегу озера. Озеро крошечное, с густой черной водой, а кругом — нехоженый бор. Дом подлатали, подкрасили и присылали туда на две недели офицеров, отличившихся в боях, чтобы они были там как дома и как следует отдыхали от войны. Проклятый дом, недаром я не хотел ехать туда, но полковник сказал «шагом марш», я повернулся кругом и поехал. Неприятности пошли в первый же день. Там была палатка с пивом, совсем такая, как где-нибудь на Садовой, три пятнадцать кружка, и я так накачался, что свет стал не мил. А мой сосед капитан-мингрелец до двух часов где-то шлялся, потом явился и стал причитать, как баба: «Проклятый дом. Зачем я только приехал в этот распроклятый дом. И как я теперь к себе уеду? Погоди, ты тоже скоро узнаешь, что это за дом». Завалился на койку и давай ныть: «Я два года в окопах сидел, пять раз в атаку ходил, а в таком проклятом доме ни разу не был». Утром, слава богу, он уехал, его койку занял лейтенант из разведки; мы валялись на чистых простынях, ели три раза в день горячее, а вечером пили пиво и смотрели кино. В доме отдыха была затейница Маруся, она заставляла нас играть в разные игры и делала с нами все, что хотела, потому что мы не знали, куда деваться от безделья, и все тайком были влюблены в Марусю. Она выбрала молоденького лейтенанта и ноль внимания на остальных, а мы смотрели кино и пили пиво — не жизнь, а масленица. Потом вдруг перевалило за половину, и тут-то я вспомнил мингрельца и стал считать дни. Марусины игры осточертели, а конец все ближе. Хоть вешайся, как подумаешь, что придется возвращаться обратно. Недаром я не хотел ехать сюда, в этот проклятый дом. А там был директор, толстый такой, в очках, тоже сволочь порядочная. Мы уже собрали мешки и пошли, он вышел за нами на крыльцо и кричал вслед: «До свиданья, товарищи. Крепче бейте фашистских гадов, гоните их с нашей родной земли и скорее возвращайтесь с победой». И ручкой помахал на прощанье. Мы пошли на дорогу ловить машины — и никто не набил морду этой сволочи, хоть плачь. Долго не мог забыть этого дома, целый год мерещился в окопах.

Войска шли по ночам. Впрочем, на войне никого не удивишь тем, что войска идут по ночам. Удивительно было другое — количество и разнообразие войск. Третьего дня, ночью, возвращаясь из штаба армии, Сергей Шмелев видел, как они идут. Неспешно и горделиво катились машины с косыми широкими платформами, закрытыми брезентом, ползли урчащие тягачи с тяжелыми пушками на прицепе, молча и бесконечно шла пехота, щедро груженная всяческим военным добром. Несокрушимая мощь ощущалась в ночном шествии: войска шли мимо, на север, войска уходили в ночную темноту; не было никакой видимой связи между ними и двумя батальонами, которые готовились форсировать озеро.

Берега Словати незаметно разошлись в стороны, и справа и слева почувствовалось такое же безбрежное смутное пространство, какое было впереди. В правую щеку дохнуло ровным несильным ветром, дорога стала крепче и жестче. Батальон вышел на лед и начал вытягиваться в походную колонну.

Шмелев оглянулся. Высокий силуэт маяка растаял во мгле — русская земля закрылась темнотою, под ногами уже не земля, а лед, и кругом мгла, смутная и тяжелая, а еще дальше, за этой незнаемой мглой, лежит чужой далекий берег, который нужно завоевать, отдать за него много человеческих жизней, чтобы он перестал быть чужим.

Рота за ротой вытягивались в линию. Головной отряд уже прошел около километра, а замыкающие только выходили на лед, и за первым батальоном начинал выходить второй.

Солдаты сходили на лед с тревогой и удивлением. Им было непонятно и странно, как можно было идти в таком множестве по тонкой пленке замерзшей воды. Десять метров воды было под ногами солдат, и одно это делало необычным все остальное. Но то, что солдаты не решились бы сделать в одиночку, они делали сообща, объединенные приказом. Они прошли километр, второй, третий — и ничего не случилось. Лед был толстый, пупырчатый, крепкий. Он прочно держал идущих. С каждым километром солдаты шли уверенней и спокойней, забыв все прежние страхи и не думая, не ведая о том, что через несколько часов лед заходит под ногами, разверзнется, а вода забурлит, вспыхнет огнем, и тогда солдаты узнают, как тяжело бывает, когда под ногами нет земли, но, как водится на войне, солдаты обо всем узнают последними.