Анатолий Злобин - Дом среди сосен

Дочки мои, Маша, Вера и Зиночка, ваш отец бился до последней капли крови, до полного уничтожения фашизма. И знайте, мои дорогие, что вам за меня краснеть не придется, я воевал, как этого требует весь наш советский народ, и вы за меня смело в глаза людям глядите. Я вам это заверяю, мои дорогие Маша, Вера и Зиночка. А может, и свидимся еще, если война кончится раньше, чем убьют меня, и очень хочется пережить войну и дожить до светлого часа, чтобы увидеть, что наши смерти были не напрасными. Прощайте, родные, не забывайте вашего отца-героя и учитесь на культурных людей. Писано вашим дорогим отцом перед смертью в деревне, которую мы освободили от фашистских тварей».

Сержант Маслюк взял в плен немца.

Блиндаж сотрясался от близких частых разрывов, окошко под потолком то светлело, то вновь застилалось мутно-серой пеленой.

Маслюк вошел и встал у двери, ожидая, когда Обушенко закончит разговор по телефону.

— Комягин, — сиплым голосом кричал Обушенко, — следи за левым флангом. Выбрось туда пушку! Сейчас последние пойдут. Четыре последних. Больше у них нету. Не пускай их, бери пример с Войновского.

Два связиста сидели в углу за коммутатором и слушали, как рвутся снаряды на улице. Кровати за ширмой были сдвинуты, на них лежали три солдата. Радист сидел на ящике. Толстые резиновые наушники вздувались на его голове. Два пожилых солдата у печки ели из одного котелка, поочередно опуская ложки.

Обушенко бросил трубку и во все глаза уставился на Маслюка.

— Почему оставил позицию? По трибуналу соскучился?

— Разрешите доложить, товарищ комиссар, сержант Маслюк взял в плен немца. — Маслюк сделал шаг в сторону, за ним стоял тщедушный немец в оборванной шинели. Увидев за столом Обушенко, немец поднял руку, сложил пальцы пистолетиком, прицелился в Обушенко и зацокал языком.

— Feuer! [12] Огонь! (нем.) — прохрипел немец.

В блиндаже стало тихо. Солдаты у печки опустили ложки и повернули головы в сторону немца. Спящие проснулись и сели, протирая глаза. Радист раскрыл рот от удивления.

А немец быстро, звонко цокал языком, приговаривая:

— Feuer!

Обушенко хлопнул по столу и засмеялся:

— Ай да фриц! А вот мы тебе сделаем пиф-паф, хочешь?

Немец стрельнул в Обушенко маслянистыми глазками и понимающе подмигнул ему. Потом сделал что-то руками, закрыл ладонями нижнюю часть лица и быстро-быстро задергал головой. Немец играл на губной гармошке: «Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren» [13] «Когда солдаты по городу маршируют», фашистская строевая песня. . Никто из присутствующих не знал этой песни, с которой немцы обошли полмира, но солдаты сразу поняли, что это песня врага, и лица их стали строгими и задумчивыми, как на похоронах.

— Тронутый он, товарищ старший лейтенант, — сказал Маслюк. — Я его в заваленном блиндаже откопал. У пулемета. На гармошке тоже играл. Пулеметчик он немецкий, в нас стрелял, вот и сошел с ума от пулемета.

Солдаты заговорили наперебой:

— Тоже человек, оказывается. Переживает.

— Такое не всякий выдюжит.

— А глаза-то, глаза какие, смотри. Вот это глаза! Бегают...

— Нечего с ним чикаться. Немец — и баста.

— Тише вы, черти. — Обушенко схватил трубку и показал кулак. Солдаты замолчали, даже сумасшедший немец перестал играть на гармошке. — Говори, говори. Где сосредоточиваются? Сколько их?.. А ты их не пускай, Яшкин, у тебя же рота. Ты в земле сидишь, а им через поле надо идти... Слыхал про Войновского? Представлен к ордену. Бери пример. Бей их!

— Der Krieg ist die allerschönste Zeit [14] Лучшее время — это война (нем.). . — Немец захихикал скрипучим смехом. Никто не понял, что он сказал. Солдаты смотрели на него и сожалеючи качали головами.

Обушенко поднял телефонную трубку, принялся трясти ею в воздухе.

— Уберите этого идиота. Немцы со всех сторон лезут, а этот идиот тут хихикает. В погреб его, под замок!

Два солдата поднялись и увели немца. Обушенко увидел Маслюка и накинулся на него.

— Чего стоишь? Почему оставил позицию?

— Товарищ старший лейтенант, пустите меня с пулеметом наверх, на колокольню. Там хорошо видно...

— Та-ак, — протянул Обушенко. — Один думал или с фрицем на пару? — Он перегнулся пополам, пошарил в тумбочке и выпрямился, держа в руке начатую бутылку. — Глотни-ка.

Они выпили по очереди, и Маслюк отправился устанавливать пулемет на колокольню.

Солдаты у печи покончили с котелком, закурили трофейные сигареты.

— Со всех сторон идут, — сказал первый солдат.

— Останемся, — сказал второй. — Все здесь останемся.

— А тебе-то что? Читал в газетах — победа будет за нами.

— Какая же это победа, если никого на свете не останется. Ничего себе победа. — Солдат весело засмеялся на сытый желудок. — Вот так победа: салют сверкает, музыка гремит, а людей ни одного нет — все на войне остались.

— Останутся и после солдат люди.

— Кто же?

— Младенцы да вожди останутся, вот кто.

— Загнул... Вожди-то потом помрут. А младенцы вырастут.

— Красивая жизнь...

В углу связист с жаром рассказывал товарищу:

— Я в блиндаж вбегаю, а он там с автоматом сидит: «Хенде хох!» А я ногой как по автомату дам: хенде хох, чтоб ты сдох. Он лапки сразу кверху поднял, лопочет по-своему: «Данке шон». Данке шон — дам еще! Хочешь? Так мы с ним пошпрехались, и я его кокнул.

— Говори, Сергей, говори! — кричал Обушенко в телефон. — Я слушаю.

— Пошли, — сказал Шмелев. — Все четыре идут. Четыре последних. Перебрось-ка сюда одну пушку от Яшкина.

Обушенко не успел ответить. Дальний угол блиндажа задвигался, развергся; там вспыхнуло жаркое пламя — гром, треск, огонь, — расщепился металл, обуглилось дерево, тело стало безвольным, мягким и выплеснулось за черту жизни. Еще огонь сверкает, гром стоит, бревна валятся, но уже рождается запах, какого не встретишь ни в дремучем лесу, ни на берегу моря, ни в поле, ни в тесной людской толпе на улице — самый тяжелый, самый безотрадный запах, какой бывает только в жирном сыром черноземе через секунду после того, как разорвался снаряд.

Постепенно все вывернулось, улеглось, рассеялось и приняло застывший хаотический вид разрушения, снова вернулись запахи живой земли... И слабый голос плакал среди разваленных бревен: «Мама, мамочка моя-я...»

— Гриша, Гриша! — отчаянно выкрикивал Шмелев, а в трубке страшный треск и ничего больше.

— Хана, — сказал голос Стайкина. — Не хотел бы я быть на их месте...

Держа трубку в руках, Сергей Шмелев приподнялся. Танки двигались по полю, и не было ни секунды, чтобы склонить голову или хотя бы подумать о тех, кто ушел, вспомнить их лица, голоса — даже это право было отнято у него: танки шли не останавливаясь.

Сергей вдруг вспомнил: «Когда я убиваю, я живу. Я живу, когда убиваю». Где он сказал это? На том берегу? Как далеко... А теперь он не живет, потому что не убивает.