Виктор Потанин - Провинциальный человек

Да, Юрий Ракша тоже творил самое главное дело. Впрочем, слово «дело» мы уже договорились заменить на другое. Например, на слово «Страсть», написанное с прописной буквы. Поступив так, мы восстановили высшую справедливость, потому что Юрий Ракша всегда работал страстно, даже азартно, забывая в эти минуты обо всем, обо всем на свете... Даже о своей страшной болезни. Но об этом немного позднее.

А через несколько дней я снова оказался рядом с художником и его женой в том же знаменитом соборе. Шел органный концерт, играли знаменитые музыканты. То, что они знаменитые, я узнал из афиши. Впрочем, афиша сказала правду: играли они прекрасно. Но сказать так — значит ничего не сказать. Они даже не играли, а как бы творили музыку, и после этих аккордов хотелось заплакать. Да, конечно, заплакать, растворить свою радость в бесконечных горючих слезах, а иначе не вынести. Помните слова одной песни: «Порой для слез причины нету, но кто не плакал, тот не жил...» Так и было тогда: за несколько минут мы проживали целые годы. И было странно, почему еще цело сердце наше и невредимо. Бах сменял Шумана, а за ним шел Бетховен... Собор был полон людей. Многие даже стояли, потому что сидячих мест не хватало. Где-то в дальних углах, под куполом, дрожали светильники, но они почти не давали света. И это было хорошо, справедливо: нельзя великую музыку слушать при ярком свете — пропадет тайна, исчезнут все наши миражи, сновиденья, а без них скука ляжет на душу, одна только скука. И вот теперь решаюсь сделать еще одно тяжелое, больное признание. Дело в том, что в настоящей музыке я почти не разбираюсь. Впрочем, «почти» — мягко сказано, интеллигентно. Ведь вся правда в том, что я даже боюсь разговоров на музыкальные темы. Даже разговоров... И если меня, например, спросят, о чем, мол, говорится в такой-то симфонии или пьесе, сонате, я сразу запутаюсь, заволнуюсь. Одним словом, неуч. Для меня музыка — это просто звуки, звуки и звуки. От одних хочется захватить голову, застонать, как от боли, потому что звуки эти мучают душу. От других же, наоборот, душа наша свертывается в клубочек и отдыхает, а потом все равно не вынести — поднимается вверх и парит и летит куда-то, а куда — ты не знаешь. И никто про это не знает. Да и зачем. Ведь и ты тоже летишь вместе с нею, и нет уж с тобой ни обид, ни горя, нет тревог и сомнений, и ты как будто только родился, и ты молчишь и мечтаешь только об одном, об одном, чтоб никогда не кончался этот полет.

Вот и тогда, в соборе, я жил в каком-то полусне, подсознанье. А рядом со мной были они — Ирина и Юрий Ракша. Мест было мало. Он сидел на полу, у ног жены, и даже не сидел, а примостился и каким-то чудом держался на корточках, а голова его затылком лежала на коленях Ирины, с которой во время всего путешествия они были неразлучны. В соборе, повторяю, была теснота: не хватало сидений, и десятки людей стояли, прижавшись друг к другу — плечо в плечо. Но что эти муки! Ведь рядом Бах... Музыка наплывала сверху, орган находился на возвышении. И как только родились, возникли первые аккорды — все вокруг стихло и замерло. Так случается перед грозой. Я готов поклясться, что так и было! Да, так и было: в соборе как будто запахло озоном, и воздух сразу стал чудесный, особенный, я недаром заговорил об озоне... А потом пришли тучи, загудела гроза — органист прикоснулся к Баху. Я не буду рассказывать, как началась эта великая музыка, как продолжалась. Не буду, потому что не сумею. Нет, не сумею, И все же об одном умолчать не могу: иногда, счастливо уставший от музыки, потрясенный, я поглядывал на лицо Юры. Хотелось то ли каких-то слов от него, то ли какого-то хотя бы маленького внимания, то ли еще чего-то — я просто не помню. Зато хорошо помню другое: художник слушал музыку улыбаясь. Музыка лилась грустная, мрачноватая, а он, запрокинув лицо, улыбался. Но как улыбался! Я и сейчас вижу его лицо. Оно было полно радости, жизни. Оно было энергичное, просветленное, точно бы художнику сообщили какую-то хорошую весть или... Или пришли надежды. Я напоминаю опять о тяжелом, непоправимом: Юрий Ракша, как потом поведала мне Ирина, уже знал тогда о своей болезни... И вот великие Бах и Бетховен — как мне показалось — вернули ему надежды. Потому, наверно, он улыбался.

Он улыбался... Недавно, просматривая каталог его выставки, изданный в 1980 году издательством «Советский художник», я увидел там одну фотографию: на переднем плане сидит на полу смешная длинноухая собака, по-видимому, какой-то английской породы, а чуть сзади собаки расположились сразу трое — писательница Ирина Ракша, Юрий Ракша и их дочь Аня, тогда ей было пятнадцать лет. Фотография вроде очень обычная, семейная, но вот его улыбка! Да, да, улыбка у художника точно такая же, какая была и тогда, на органном концерте. Очень счастливая, просветленная, особенная улыбка. Так и случилось, наверное: фотограф застал художника в кругу семьи за какими-то добрыми разговорами и поймал ту светлую, влекшую к себе, как магнит, улыбку.

Вот я написал, как магнит... А ведь он действительно все время притягивал меня в том нашем парижском путешествии. И, конечно, если б знать тогда, если б чувствовать, что я вижу его тогда и слушаю почти что в последний раз! Если б знать! Я бы все запомнил тогда, может быть, даже и записал. Вот оно, самое горькое, непоправимое — «если б знать...» Но все равно кое-что уцелело в памяти, точней — удержалось. Да и как же иначе, ведь это было совсем недавно — и его улыбка, и голос, и та тоска в глазах, за которой стояло ощущение ухода...

Однажды в Музее Родена он повернулся к какой-то скульптуре и сказал глуховатым медленным голосом: «Зачем выставляют черновики великого человека? Роден бы этого не одобрил. А впрочем, сам виноват. Все наброски и варианты надо уничтожать самому. Зачем они? Это ж шлак, отработка. Вот Модильяни — тот понимал! Он выбросил свои скульптуры в канал и забыл про них... Он был прав, он смущался потомков... Главное для художника, знаешь что? — Он посмотрел мне прямо в глаза и, не дождавшись ответа, продолжил: — Главное всегда — завершить картину, сохранив при этом первый эмоциональный замысел. А если в картине и скульптуре нет взлета, концовки, тогда прямо в канал ее или в печку. — Он засмеялся. — Это, знаешь, как роман без последних глав. Читать его можно, а лучше все-таки не читать». — Художник усмехнулся и покачал головой.

Мы шагали втроем по залитому солнцем Парижу. А вокруг нас шумела толпа туристов, но Юрий Михайлович думал уже о чем-то другом.

Этот разговор наш у Музея Родена я вспомнил совсем недавно. Как-то открыл свежий номер «Советской культуры», а там рассказ о том, как осенней ночью 1909 года, будучи на родине, в городе Ливорно, Модильяни выбросил в городской канал несколько своих неудачных скульптур. Впрочем, это только первая половина рассказа... А вторая о том, как современные власти этого итальянского городка начали прочесывать драгой дно канала. И вот прошло всего несколько дней, и — о радость! — на поверхность вытащили два скульптурных изображения, а через несколько дней еще одно. Казалось бы, действительно радость! Но все обернулось горем. Вокруг этой находки начались споры, целая драка на тему: подлинный ли это Модильяни или поддельный?! Не скрою, эту газетную статью я прочел, как веселый, увлекательный детектив, а перед глазами у меня все время стояла ироническая усмешка Юрия Ракши и его голос: «Все наброски и варианты надо уничтожать самому. Вот Модильяни — тот понимал! Любить свое дело — это слишком мало, мы предполагаем это, но даже любят свое дело по-разному. Некоторые любят больше себя в этом деле. А творящий не должен упиваться своей значительностью и противопоставлять себя «толпе», а знать и помнить, что он — человек, «впитывающий» людей для того, чтобы вернуть им свои впечатления, что он слит с ними и тогда, когда воспринимает мир, и в лучшие моменты своего творчества, в момент вдохновения, я и считаю, единство художника и зрителя...» Юрий Михайлович грустно улыбнулся и тихо добавил: «Вдохновение — это состояние творчества, когда ты чувствуешь, что разговариваешь с человечеством. Конечно, Модильяни это понимал...»