Виктор Потанин - Провинциальный человек

И этот голос как бы стоял вверху, над нами, а внизу мы смеялись, дурачились, пили лимонад и опять смеялись неизвестно над чем. Анна Герман пела грустно, потерянно, а нам было весело. Казалось, покажи палец — и мы расхохочемся. А почему? Поди, угадай... Но потом устали, повесили головы, точно вспомнив что-то из прошлых дней. Правда, этого прошлого у нас еще не было, но все равно мы задумались, углубились в себя. А потом, помню, Наташа воскликнула чужим, нервным голосом:

— Ну что вы, мальчики? Мальчики?.. Что за скорбь, кого схоронили?

— Меня, — усмехнулся Славка, но Наташа даже не услышала, не заметила или не хотела понять. А потом Славка достал гитару. Недавно он принес ее с барахолки. Говорит, купил по дешевке, но я особенно не расспрашивал. Какое мне дело — лишь бы играла гитара, лишь бы гитарист был доволен. А Славка не спускал с нее глаз и никому не давал, даже на пять минут не давал, боялся, что сломают. Но зато сам мог играть часами, целыми днями. Вот и в тот вечер он достал гитару и начал петь. Нет, не так... Вначале провел ладонью по струнам, прислушался, оттянул голову, и кадычок на шее вздрогнул, как птичка, и начал рваться на волю, да где уж... И Славка запел:

И в этот миг скрипнула дверь, и на пороге возник Коля Соловьев. Наташа поднялась с табуретки и покорно, точно невольница, пошла к нему. Я оглянулся на Славку: он был бледный, почти оглушенный. Рыжие волосы стали еще рыжее. А кадычок прыгал, метался, как будто на птичку наехало колесо, но она еще жить хотела, желала подняться, но это уж сгоряча, ненадолго. Пройдет миг — и затихнет.

Пройдет миг... Я отвел глаза от него. Девчонки тоже затихли, даже кашляли в кулачок. Потом одна за другой потянулись к двери. И вот уж за последней закрылась дверь, а Славка опять взял гитару. Но не смог играть — зарыдал... Я не ошибся: он стоял теперь у окна, давил лбом на стекло. В горле у него что-то перекатывалось и медленно хлюпало. Как будто весла в уключинах — бесконечный тяжелый звук...

— Ну хватит! Она тебя любит... — Это был мой голос, но я его не узнал. Кто-то говорил за меня и командовал. Этот кто-то скоро выгнал меня за дверь, настыдил — зачем глазеть на чужое горе. Своего, мол, хватит, достаточно, а если нет пока, то дождешься...

Впрочем, горя у нас хватало. Разве не горе — прожить от стипендии до стипендии и прокормить себя на эти жалкие деньги. Да еще обувку надо купить и кое-что из одежды. Мне хоть мать помогала немного, а у Славки — никакого дохода. Но он не расстраивался и разгружал вагоны с цементом, нанимался грузчиком в магазины, а потом нашел работу легкую и не пыльную — записался донором в городскую больницу. За сданную кровь давали талончики, на них он брал обеды в столовой, даже меня, случалось, подкармливал. Мне было стыдно сидеть у него на шее. Но Славка утешал, успокаивал:

— Мы же с тобой как братья. Так что не ругай себя, не терзайся. — И смотрел на меня весело, проникающе. Как будто знал какую-то тайну, и тайна эта смешная, веселая — не пережить... Или брал в руки гитару, подходил к окну и смотрел на дорогу. «Мне холодно в городе этом...» Пел он тихо, щемяще, как поют часто одинокие люди.

Время, время... Что же это такое? На каких поездах ты мчишься, на каких самолетах?.. А может, правда, ты похоже на ту легкую полевую соломку, на ту травинку-былинку? Вот уж закрутило ее над головой, завертело, а вроде и ветра нет, тишина. И вот исчезла, растаяла, как будто приснилась. Эх время, время... Как удержать тебя, каких часовых рядом поставить? Но все, наверное, будет напрасно... А может, лучше нам об этом не думать. Конечно, лучше!.. Так мы и жили, о времени забывая. И вот уже наступили наши первые каникулы. Славка уехал в свою деревню Васильевку, а я остался в городе, устроился подносчиком на торговую базу. За три недели заработал там кучу денег и купил себе новый костюм и пару рубашек. Решил встретить друга при полном параде. Решить-то решил, но Славка не появлялся. Вот уже и каникулы давно закончились, вот уже из самых дальних деревень вернулись студенты, а мой Славка исчез. И в деканате его потеряли — исчез человек... Прошло еще два дня, но его нет и нет. Я уже сон потерял, решив, что случилась беда. Так и есть — пришла беда. И какая!

В тот вечер я сидел в комнате совершенно один и читал какой-то нудный учебник. Буквы прыгали у меня в глазах, расплывались, потому что в голове стоял один Славка. И в этот миг постучали. И не успел я даже сказать «войдите», как на пороге возникла худенькая высокая женщина с большой хозяйственной сумкой. Я опешил. Но гостья уже оглядывалась по сторонам, говорила. Голосок у ней оказался слабенький, вежливый, как будто бы все время обращался к кому-то с просьбой.

— Я сюда попала? Или куда?..

— Кого ищете?

— Я от Славы... Я сестра его, — добавила она тихим угасающим голоском и поджала губы. Потом подошла к столу и поставила на клеенку сумку.

— Выходит, он тут и обитался? — Гостья смерила меня глазами и опять строго поджала губы. И непонятно: то ли осуждает за что-то, то ли хочет сообщить новость. У меня от напряжения онемели ладони. Хочу прикурить сигарету, хочу зажечь спичку — и не могу. Наконец, не выдерживаю, пытаю о Славке.

— Сам-то он где?

— Сам-то... — она всхлипнула и стала медленно открывать сумку. Замок заедал, не слушался, и она его дергала со всей силы. Наконец, сумка открылась. Гостья глубоко вздохнула, задумалась, на белой коже лица обозначились пятна.

— Где Славка?! — опять спросил я и сжался. Даже не спросил, а почти крикнул, не помня себя. Но что с ней? Она молчала, будто ее не касалось, точно задремала возле стола, унеслась куда-то. И теперь хоть в колокол бей — не обратит внимания. Но я ошибся. Она покашляла в кулачок и стала что-то доставать из сумки. Руки у ней были сухие, костистые, все в узлах. И волновались, ладони подрагивали, точно их кололи иголкой. Я не мог от них оторваться. Вот они достали пару кружочков мороженого молока и топленого масла. Потом достали полосатый мешочек с пельменями; они тоже мороженые и стучат, как ледышки. Потом появились на свет два белых калачика, пирожки и еще что-то — теперь не помню. И все это богатство лежало на моем столе — я даже не верил... Да и тревога не проходила.

— Что с ним? — спросил я громко, решительно. Она не могла не услышать. Но гостья молчала.

— Почему молчите?

Она посмотрела на меня долгим, жалеющим взглядом и вдруг опять стала всхлипывать. Так плачут дети. Тихонько, покорно, невыносимо. Наконец, заговорила: — Вот везла все, торопилась. А для чего? Славка-то помирает...