Виктор Потанин - Провинциальный человек

— Не сердись, что сорвал тебя с места. Но я не мог, понимаешь, не мог... Ты самый близкий у меня, точно брат, — Женя смотрит виновато, беспомощно, и глаза его ждут каких-то вопросов, ответных признаний, но я молчу, потому что мне хорошо. И все удивляет меня после шумного города: и эта тишина, и река, и небо. Такое чистое, такое легкое небо я видел как-то над морем. Стояло утро, клубились горы, и небо будто летело в синей бездне. И вдруг солнце! И все разом вздрогнуло, пошатнулось от света, и я зажмурился. Когда снова поднял глаза, то все уже сплавилось, слилось вместе — и небо, и горы, и море. Это было чудесно!

— Ты мне дороже брата. Дороже... — Женя хмурится, ждет ответа. Ему хочется долгой беседы и откровений, а мне вовсе не хочется, да и боюсь спугнуть тишину. Женя косо поглядывает на меня, недоволен. На вид ему дашь лет двадцать пять, но ему уже тридцать три, и он многое испытал. И все равно губы у него припухлые, детские, и в глазах тоже много чистого, детского и даже трудно представить, что Женя теперь — начальник. Вот уже второй год он — директор школы. В поселке у него большой дом из белого силикатного кирпича, а возле дома — сад и гараж, где красуется новый, тоже белый, «Москвич». А во дворе и утки, и гуси, есть даже корова, которой очень гордится Наташа Енбаева. Наташа — его жена — работает в той же школе учительницей. Есть у них и сын — пятилетний Коля, но он еще только учится читать и писать. В поселке все уважают молодую семью Енбаевых и завидуют их согласию. И я тоже Жене завидую, потому что он во всем меня обогнал. Когда-то мы жили в одной деревне, учились вместе, дружили — не разлей водой. И в институт пошли вместе, в педагогический, а потом, как нередко бывает, пути разошлись. Меня распределили в городскую десятилетку, а Женю направили в отдаленный район. Но зато теперь у него семья, большая должность и разные почести, а у меня все еще нет ничего — ни семьи, ни квартиры, да и в школе я на третьих ролях.

— Пойдем в воду, — говорит Женя, и я понуро иду по песку, потом также безвольно плыву, и вода нисколько не освежает. Из воды мы выходим одновременно и ложимся в тени. Над нами стоит тополь. Их здесь целая роща. И мы лежим на краю этой красавицы-рощи, и я снова чувствую, что Женя мучается и хочется ему что-то сказать, что-то сделать, но я его не тороплю, не тревожу вопросами.

— Я очень ждал тебя. Так ждал, что и сон пропал...

— Бессонница, значит, — я хочу улыбнуться, но глаза у него серьезны, очень решительны, и они меня даже пугают.

— А ты не смейся!.. Я спать совсем не могу. И все чудится она, моя девочка... То в гости забежит за учебником, то сидит за партой, смеется, и я не могу...

— Что за девочка? Что ты там накрутил?

— А ты понимай постепенно. Мне сразу не надо. Я и сам-то еще не понял, потому и ем себя и грызу...

— Опять ты загадками. — Я усмехнулся. И тогда он взглянул виновато, беспомощно и обиженно оттопырил губы. Они стали ярко-красные, детские. На верхней губе пробились рыжеватые усики, он их часто, видно, сбривает, но они лезут без спросу. — Вот что, Женя... Давай по-мужски. Зачем вызвал меня? Почему так волнуешься?

— Ты не торопи. Тяжело мне. Может, ты обсмеешь. Я не знаю...

— Может, и не обсмею — я не знаю. — Вторю ему, улыбаюсь, пробую его ободрить, вызвать на откровенность... А он опять мне в глаза не смотрит, и губы начинает покусывать, и на щеках у него вдруг замечаю веснушки: то ли родились от бледности, то ли были давно. А вокруг нас тишина. С реки ушли все купальщики, и в небе тихо, все птицы скрылись от зноя. Так проходит минута, другая — и вдруг над нами что-то стреляет. То ли движение воздуха, то ли случилось что с нашим деревом. Так и есть — обломился сухой сучок и полетел вниз, прямо на головы. Женя вздрогнул, сжал плечи. Его глаза налились нехорошим светом. Потом над нами пролетела белая, очень юркая чаечка. Сделала круг, еще один, и зависла над тополем.

— Ты знаешь, мне надо выговориться. А мне не с кем. Не с женой же об этом...

— О чем, Женя? Может, хватит темнить?

— Ты не понимаешь, не знаешь. Я и говорить-то об этом боюсь. — Он мучительно морщит лоб, потом трясет головой, как утка после купания, проводит ладонью по волосам, точно хочет вдавить их в голову, а зрачки уже злые, коричневые и очень нервно играют.

— Боже мой! Ты можешь быть злым?

— Не смейся. Просто тяжело, так тяжело, что я бы себя убил.

— Прости, Женя, я уж отвык от тебя. Ты был тихий всегда, а теперь с коготками...

— Раз отвык — привыкай. — И он смотрит куда-то вверх, наверное, туда, где сторожит нас белая, снежная чаечка. И вдруг дотрагивается до моего плеча, и лицо опять виноватое, умоляющее — ты, мол, все-таки не сердись.

— Ты ведь знаешь, что я распределялся в Песчанскую школу. Это вроде нашей деревни — сто километров от города.

— Все это, Женя, мне известно. Тогда не повезло. Зато сейчас ты — кум королю.

— Да не об этом я. Просто все началось в этой самой Песчанке. Поставили меня на квартиру к Татьяне Шелеповой, домик ее у самой поскотины, а дальше уж — степь, просторное поле. Ох, сколько там было простора! Я думал сначала — захлебнусь этим воздухом. Первые дни сажусь на велосипед и мчусь то вправо, то влево, и все без разбора. Кручу педали, пока не свалюсь чуть живой, но счастливый... Недавно я был там, и все сразу вспомнилось — даже запах той пыльной дороги, той осенней земли в огороде у Шелеповой, даже запах коры на деревьях... И так хорошо мне стало, словно будет в жизни дальше только хорошее, а горя — уже никогда.

— Да какое у тебя горе? — Я засмеялся, закинул руки на затылок и лег на спину. Женя не заметил иронии. Он смотрел в небо... У чаечки был красный, точно нарисованный клювик и такие же красные, детские лапки. Она была, как игрушечная, и солнце забавлялось ею, как хотело. Женя опустил глаза и забарабанил пальцами по песку.

— Жила Шелепова бедновато, да в те годы все жили просто, все одинаково. Но эту бедность, простоту обстановки, камышовые коврики у порога, вечную золу возле печки, желтенький половичок в моей комнатке — все это я так вспоминаю... И ничего-ничего не забыл. Особенно хорошо было, когда отключали свет. Представляешь: моросит дождик и качается тополь, и шум ветра сливается с лаем собак. Как они тоскливо лают, когда шумит ветер, но все равно хорошо, просто чудно — и очень хочется жить...

— Мы с тобой, Женя, что преподаем?

— Ну... литературу.

— Я стихи писать бросил, а ты, видать, продолжаешь...

— Не сбивай ты! Я хочу по порядку.

— По какому порядку? При чем тут ветер, при чем собаки?.. Ты меня не води, а выкладывай. Я же вижу — какой-то гвоздик в тебе, даже прямо заржавел...

— Ладно, можно и сразу. Какая уж разница... Был тогда пятый класс у меня, школа-то восьмилетняя. А время было хорошее, стоял конец сентября. И солнца много еще, а если дождик, то с милостью. А по лесам, конечно, и грузди, и рыжики, а я в школе, как в камере. И ребятишек жалко своих — за что они-то томятся, им бы выбежать да на травку. Сижу вот, ворчу про себя, и вдруг дверь открывается, и закатывается Нина Седяева. Была у меня такая толстушка: смешная, забавная. А уж честная — прямо жить нельзя. Только и ждешь, что какую-нибудь правду залепит в глаза. Сама с виду пухленькая, как белый грибок, и все платья на ней пышные, широкие и почему-то ниже колен.