Виктор Потанин - Провинциальный человек

— Смотрите — за мной!..

Все засмеялись, только Миша вздрогнул и перестал моргать. Из автобуса уже заметил ее шофер-мальчишка:

— Сюда, сюда, молодая, интересная! — и Катя бросилась к нему, как к брату.

Больше в автобус никто не вошел. Зато Миша опять торчал у окна и вызывал Катю. Она отвернулась.

— Молодая, интересная не спешит? — улыбнулся мальчишка и включил мотор.

— Спешу я... — засмеялась Катя как-то кокетливо И рассеянно и откинулась на сиденье. Потом выглянула — Миша махал им рукой, наступив ботинком на чемоданы. Вокруг него не осталось ни одного человека. Издали Миша походил на женщину в брюках. И это сравнение опять понравилось Кате.

Автобус поехал по узкой горной дороге. По краям ее росли кипарисы и зеленый лиственный лес. Под деревьями чудилась сырость, поднимались испарения и заходили в автобус. Так дома пахло от корзины с грибами.

— У вас грибов много?

Мальчишка засмеялся, не понял:

— У нас кормят здорово! Промышлять не захочешь.

— Да ну тебя! — И Катя поморщилась.

Скоро лес кончился, они с размаху влетели в высокие ворота с колоннами и остановились. Мальчишка помог ей вынести чемодан, не переставая, шутил, но Катя не обижалась. Одно забавляло, что пахло от него сильно духами и волосы были очень длинные. Автобус уехал, и Катя осталась одна. Поддавшись какому-то чутью, поднялась на каменное крыльцо и вошла в тихое здание, где шаги ее заглушили ковры. Ее увидела женщина в белом халате, молча показала на широкую дверь. Там находилась регистратура, там Катя увидела другую женщину в белом. Она сидела за зеленым столом, лицо ее казалось давно знакомым и добрым. Но подвел голос, сухой, резкий, как у мужчины. Когда она говорила, то вытягивала вперед губы и глаза щурила, потому Кате казалось, что с ней говорят, как с ребенком. Врач смерила ей температуру, давление крови, заполнила все анкеты, но, видно, ей понравилась Катя и теперь захотелось ее задержать. Стала спрашивать про мать, про отца, где работают, хорошо ли живут. При упоминании отца Катя вздрогнула и смешалась на полуслове. Врач, не догадываясь, опять спросила об отце, и Катя резко вскинула голову.

— У меня нет отца. Даже не было...

И опять ничего не поняв, врач засмеялась над ней, как над маленькой.

— Значит, журавушка принес на крыльях, да-а? — но вдруг спохватилась, достала из стола папиросы и резко чиркнула зажигалкой. Щеки у ней напряглись, стали усталыми, посерели. — Вот что, Катенька, прости за назойливость, но я врач, я должна о тебе много знать. А болезнь твою уберем. Попробуем... Возраст поможет. Тебе есть восемнадцать?

— Семнадцать.

— Бог ты мой, уже сердце...

Но Катя теперь совсем успокоилась и пришла в себя.

— Я ведь не виновата.

— Что ты, девочка. Никто не виноват... — И опять сильно пыхнула папиросой и тронула ладонью то место, где когда-то у нее была прическа. — Ну, пойдем, девочка. Начнем выздоравливать. — И врач, не доверяя дежурной, провела ее на второй этаж, открыла комнату. Там — две койки.

— Пока поживешь одна. Через три дня подселим. — Улыбнулась долгой улыбкой и ушла.

Катя открыла окна. Вдали было море. Оно стояло пустое — ни пароходов, ни лодок. Над ним опять плыла дымка, а выше нее летела большая птица. Она подлетела ближе и обернулась вертолетом, который громко затрещал и пронесся над крышей санатория. После него тишина стала совсем огромной, как будто в лесу.

Катя присела на кровать. Простыни лежали тугие и белоснежные, захотелось попробовать их на теле. Быстро разделась — и утонула в кровати, стало так радостно и забавно, что засмеялась. Подушка была домашней — из пуха, и Катя вспомнила, как мать учила ее прятать деньги в подушку: «Подальше положишь — поближе возьмешь». Как только вспомнила, так опять засмеялась. «На юге люди сытые, это мы выроблены, так че им не воровать...»

Всю жизнь Стеша боялась воров. В молодости на вокзале у нее украли мешок с картошкой. С тех пор ничего не случалось, но она любила вспоминать тот мешок, рассказывать о воровстве с радостным ужасом в глазах и давать советы: «И ново платье не прогусарь, и шалюшку. Нелегко нажито. Тоже можно под взголову. А утром утюжком чиркнешь — и готово, пошел».

С этой шалью большая история. Катя отдала ее поносить подруге, а у Симы шаль пропала в раздевалке. Гардеробщица тетя Соня заболела от стыда за себя, но Сима все равно подозревала только ее. А через неделю гардеробщицу увезли в больницу с приступом. Она до сих пор не выписалась. А шаль отыскалась в спортзале. Какой-то шутник засунул ее под маты и сверху написал: «Заминировано». А потом и вор обнаружился — младший брат Симы. Они поссорились дома, а он отомстил в школе. И сейчас Кате стало жаль тетю Соню, вот ей бы к морю, полечить болезни, но она бездетная и к жизни своей равнодушна. Теперь, поди, стонет на койке, а за окном пыль, жарина, и хлопают крыльями голуби в больничном дворике. А Сима, наверное, загорает на речке, а вечером целуется с Валькой Луканиным, а к тете Соне никто не придет, да и к матери никто не придет. Родня у них вся растерялась, кроме того веселого дяди. Стеша так и сказала на вокзале:

— Хоть пиши, Катенька. Одна тут сдурю. А то начну опять попивать... И не уследишь ты... — И так заглянула на Катю, что та вздрогнула и отвернулась: испугали тяжелые прямые зрачки. А когда опять на мать посмотрела, Стеша уже плакала, к нижней губе прилипло семечко. Любила она щелкать семечки и теперь их держала в горсти.

— Мама, не плачь, не страдай. Я приеду здоровая, я работать поступлю, — утешала Катя, но мать не поддавалась и не подбирала слез.

— Вчера во сне по мутной воде шла, прямехонько до горла искупалась. И уж совсем захлебывалась, чья-то рука подняла за волосы. Ох, Катя, нехорошо было, непривычно. Поди, к беде... Да и ты нигде не бывала. Как в море-то одна войдешь? Вода там студена, опасна, сердце и застучит. Ты уж не лезь в него, только смотри издаля. Да смотри подольше, да с припуском — сила-то с него и прильнет к тебе. Так говорят добры люди... — но досказать не успела, поезд сдвинулся, мать поцеловала ее в щеку. Катя в тамбур запрыгнула, но потом снова была секунда, когда к матери чуть не кинулась, но мать уже шла рядом с открытым окошком и кричала в него: — Поезжай, поезжай! Я посплю пойду. Мне в ночную с восьми.

И опять слезы. Она их набок смахивала, стремясь улыбнуться, а Кате делалось все тяжелей.

Работала мать в типографии переплетчицей по старью — книги, газеты, разный конторский скарб. Ее боялись все кошки, собаки, потому что пахло от Стеши скипидаром и клейстером, а руки уже давно распухли и ныли по вечерам. И в этот раз на вокзале, когда она неловко ткнулась в Катину щеку, оставив там мокрое пятнышко, опять дохнуло от нее резким переплетным запахом. И теперь, вглядываясь в море, Катя думала о матери опять горько и жалостливо, но как-то отчужденно, как о человеке постороннем, а не родном. С моря залетала в комнату свежесть, совсем не болело сердце, дышалось легко и хотелось купаться.