Виктор Потанин - Провинциальный человек

— Вы кушайте, кушайте, уважайте своих хозяев. Все есть, слава богу, и вино свое, и фрукты, ягоды. Оставайтесь у нас, живите.

Потом зашла соседка — Мария Васильевна. Ее тоже к столу пригласили, графинчик подвинули. Он не сразу заметил ее. Опьянел, размечтался, а она уже рядом сидела. И на столе — ее полные красивые руки.

— Почему серьезный, Алеша? У тебя имя — Алеша? — Она уже к нему обращалась, что-то пытала и откинула назад свои волосы. Они упали на спину тяжелой копной. Николай поставил пластинку.

«Ах, какая ты мне близкая и ласковая, альпинистка-а моя, скал-лолазка моя!» — рычала пластинка. Что пластинка? Вот она уже приглашает, берет за руку. В комнате жарко и танцевать нельзя, но они танцуют, не замечают. И пластинка очень длинная, нервная, и пугает кого-то Высоцкий и задыхается, но все равно хорошо вдвоем.

— Сколько тебе, Алеша?

— Двадцать пять, а тебе?

Он сразу прибавил четыре года, и она поняла.

— Сколько, сколько? Да ты не скажешь, а я вот свои убавляю. Как мужик бросил нас, так и убавляю.

— Какой мужик? — Он поднял глаза.

Мария засмеялась, закинула голову. Опять волосы упали назад.

— Муж, Алеша. Бросил с дочкой меня, уехал к молоденькой. А мы не плачем. Танцуем.

Николай опять поставил пластинку, опять танцевали. На улице шумел ветер, накрапывал дождь, потом дождь перестал, а ветер остался. Окна были открыты, без занавесок, где-то рядом шумело море, и ему очень хотелось к морю, надоело застолье. Но он все равно не жалел, что заехал. Он знал, что только для него этот стол, этот ужин и даже эта пластинка — только для него одного. Николай рассказывал что-то смешное, и все смеялись, потом опять пел Высоцкий, но пел уже грустно, протяжно. Его голос сливался с ветром, и было красиво. Потом к Николаю зашла девушка и увела в кино. Они остались трое: тетка, Алеша, Мария. Хозяйка еще налила вина, но ее перебила Мария:

— Хватит, не надо. Мое вино лучше. Пойдем мое пить, Алеша. — У нее получилось грубо, внезапно, но никто не вмешался. Да и кому? Тетка сразу погрустнела, ушла на кухню.

— Пойдем, Алеша. Да ты не бойся, я не кусаюсь, — Мария говорила быстро, спешила и даже не дожидалась ответа.

Они вышли во двор. Мария была веселая. Далеко в небе шарил прожектор, и ночь казалась еще глуше, темнее.

— Зачем вам прожектор? Корабли здесь не ходят... — Он спросил так, беспричинно, чтоб не молчать. Он сам надоел себе, какой-то злой, молчаливый. «А чего злиться, покусывать губы? Не успел приехать — и приключение». А рядом уже ее голос:

— Затем, Алеша, затем, родной, чтобы ты меня не боялся. Ишь, светит, и я тебя вижу. А ты видишь? Ты видишь меня, Алеша?

— Вижу, вижу, — он засмеялся и вдруг почувствовал себя уверенным, сильным. — Куда муж-то уехал? Вот бы увидел теперь...

— А мы не нужны ему. Пусть увидел...

— Ну, прости, — он почувствовал сердце, оно больно ударило...

— Ладно, ладно, прощаю, все прощаю, Алеша. Ты почему так дышишь? У тебя сердце болит?

— Болит часто. Я по путевке...

— Ох, бедный! А целоваться-то можно?

Она смеялась и жала локоть, а ему было стыдно и неприятно, и почему-то вспомнилась родная сестренка. Она бы этого не простила. И мать бы ему не простила...

— Вот, Алешенька, и дошли. Вот мой домик, оградка. Гляди, какая оградка. Досочка к досочке, еще сам ее, сам украшал.

— Я не вижу...

— А мы свет проведем. — Она щелкнула выключателем, и осветилось кругом. Везде висел виноград, всю ограду оплели лозы. И в это время услышал море. Оно гудело, сердилось, и этот гул шагал по земле.

— Шумит...

— Что шумит? Ага, шумит, мы привыкли. Скоро осень, шторма пойдут. Да нам-то чего, Алеша-а? Заходи в дом, не бойся. Куда-то дочка моя убежала. Мать гуляет, и дитё за ней...

В комнате свежо, очень чисто и пахнет виноградом. Она закуску на стол поставила и графинчик.

— А теперь, Алеша, послушай. Это дом мой — на меня и на дочку. Совсем новый, всего три года...

— Ну и что? — Он удивился...

— А ты не ругайся. Ишь, заругался. Я просто люблю похвастать, какая баба не любит. А вокруг — мой виноградник. В прошлом году на пятьсот рублей насдавала. И вино давлю, все сама, без хозяина. А чего нам — привыкла. Я хочу тебе подвал показать. Давай пойдем, там и выпьем.

Он покорно встал и пошел за ней. Она смеялась, закидывала голову, словно бы в кино повела или на танцы.

Во дворе был бункер-подвал. Сверху надстройка, а там, глубже — ступеньки, и все вниз, вниз. Они пошли по ступенькам. Стены были холодные и сырые, дрожали на них водяные капли. Горела одна маленькая лампочка, потому было глухо, таинственно и хотелось быстрей обратно.

— Вот куда тебя завела? Ты боишься?

Он не понял, засмотрелся на нее, тогда она сама наклонила его и поцеловала медленно, бережно, как ребенка.

— Вот и все. Ты боялся.

— Я не боялся. — Ему стало легко, хорошо, он ни о чем не думал. И вдруг погладил ее волосы. Совсем нечаянно вышло. Она притихла и подалась вперед. Волосы были мягкие, длинные, рука в них тонула.

— Не надо, Алеша. Я сама, я лучше сама... — Она опять наклонила его лицо и поцеловала в щеки, в глаза, в подбородок. Так целуют дети свои игрушки. Он обнял ее, сдавил плечи, еще крепче сдавил, до боли. Руки были уже полноватые, рыхлые, плечи взрослой женщины, но он ни о чем теперь не думал, не видел ничего, потом услышал на груди ее голову. И сразу медовый запах волос. Но ненадолго. Она отшатнулась, отпрянула, потом стала новой, серьезной.

— Тебе холодно? Да?

— Я не замерз.

— Ну, конечно, «я не замерз»... Угадай, сколько мне?

— Не знаю...

— Ты не скажешь, не скажешь. А мне всего тридцать два. Честное слово. Серьезно я. Это я так располнела, сдурела. Ну не могу глядеть на себя — все рвется на мне, порывается. Слышишь шторм? Однажды поднялось море у Темрюка...

Он тоже замер, прислушался. Показалось, что дрожала земля.

— Где-то Верочка ходит? Что случится — сама утоплюсь.

— Ладно, хватит, — усмехнулся Алеша. — Это море гудит, давит нервы.

Но она стала вдруг строгая, мрачная, совсем другой человек. Они вышли наверх и задохнулись от воздуха. Он был теплый, хвойный, обволакивающий, припадал к лицу. Над поселком ходил луч прожектора, кого-то выискивал. Мария взяла его ладонь, крепко сжала. Он чувствовал, что ей опять хорошо, и рука у ней была теплая.

— Ну, здорово, Алеша, давно не видались. А я злюсь на тебя, ничего не спросишь о Марии Васильевне. Я ведь здешняя, коренная, из Темрюка. А поселок наш — новый, совхоз этот расширили, и я сюда. На рыбзаводе сперва работала, и в конторе сидела, и на винограднике. Теперь дочь не знаю куда. Да еще долго, поди, придумаю. Ну, а ты чего молчишь, не рассказываешь? Как искал меня, как нашел? Ты же ко мне приехал, Алешенька? Ну признавайся — ко мне?

Она засмеялась, опять откинула голову. Ей нравились свои волосы, она гордилась ими, показывала. Потом опять засмеялась, но прервала. Наверно, ждала каких-то признаний, может, хотелось вернуть те минуты, когда он обнял ее, приласкал. Не дождалась. А ему стало тревожно, печально, и печаль эта к ней перешла.