Николай Островский - Том 3. Письма 1924-1936

Ты знаешь, Шура, я с жадностью взялся за карандаш, но так тяжело, так много усталости, что, желая поделиться с тобой, не решаюсь начинать потому, что сердечко и мозг у меня сжаты сейчас крепкими узлами. Это не заплеснелое нытье, а вполне закономерная вещь. Так всегда бывает после ожесточенной схватки, я перенес это и в физическом и др[угом] смысле. Я как аккумулятор, отдавший весь состав энергии и не получивший пока зарядки.

15 января. Продолжаю — арестован ГПУ зав. коммунхозом, пресловутый Бабенко, считавшийся чл. ВКП(б) с 1919 г., член президиума Горсовета и РИКа, член райкома и т. д. Он оказался белый контрразведчик, офицер, расстреливал наших товарищей-большевиков. Эта гадина, обманув всех, пролез во все перечисленные посты — это громадный провал — ведь гад был руководящим работ[ником], член бюро РК и т. д. и т. п. Сочи везет, как утопленнику. Гад определенно вел работу на заграницу, навряд ли что это случайный белый.

Скоро генеральная чистка. Здесь опять начнет мести большевистская метла…

Когда пройдут эти перекаты — из темных хоть бы стали серыми дни, оживет мой молчаливый, как хозяин, приемник и пройдут дни «спокоя» до чистки, где я снова ринусь в бой, возможно последний.

Сочи, 14–15 января 1929 г.

25 января 1929 года, Сочи.

Милый Петя!

Дружочек родной мой, я только что оживаю от воспаления легких, чуть жив. Живу на новой квартире, адрес: Сочи, ул. Войкова, № 39. Нет у меня сейчас сил все написать, но ты меня поймешь. Я перенес столько передряг и физических и душевных. Знаешь Буденновский марш «Вся наша жизнь есть борьба», это ко мне подходит на 100%.

Мой милый Петя! Когда мы встретимся (а мы должны встретиться) — я имею хорошую отдельную комнату, — тогда я много чего тебе передам. Сейчас у меня только крупинка здоровья — я почти совсем слеп, не вижу, что пишу. Я определенно знаю, что я могу продержаться еще при хороших условиях эту зиму и лето — жестоко загнан в физический тупик — подумай, Петя, угасло зрение — такая радость жизни. Разгромив меня наголову физически, сбив меня в этом со всех опорных пунктов, никто не может лишь унять моего сердечка, оно горячо бьется. Как трагически сложилось, Петя, что внутри такая энергия, такая хорошая ясная большевистская установка, и тут же вдоску разрушена вся система, руки, ноги, глаза и т. д. и т. п.

Я прекрасно сознаю всю жуть и неизбежность ближайших месяцев, но без слюнявых фокусов, как материалист. Я не мог тебе писать, мне не давали, температура была 41,6, а теперь все прошло. Я же никогда не забываю, что у меня есть ты — мой друг. Твоя открытка лишь доказательство того, что ты тоже знаешь — к чему, например, письма, если я имел не раз малословные, но искренние и родные доказательства, что у тебя живо и крепко товарищество к парню, бывшему когда-то бойцом и которому ожесточенная буря классовой борьбы сожгла все, что может носить тело. Оживая, я еще под гнетом прошедшей боли. Сближаюсь с еще одним моим другом — радио…

Ты спрашиваешь, получил ли я радиобарахло? Я получил давно от тебя усилитель и две лампы, но усилитель не барахло, а прекрасная машина. А больше ничего не получал. Петя, я шлю тебе 17 (семнадцать) рублей и прошу тебя, купи мне сейчас же громкоговоритель «Лилипут». Деньги я посылаю почтой завтра. «Лилипут» стоит 16 р. 80 к. — важно, чтобы не дали тебе испорченный, и ты мне его вышли. Милый Петя, кроме тебя, никто мне не сделает этого. Этот крошка громкоговоритель внесет в мою комнату жизнь — у меня такая депрессия и грусть, что я считаю правильной эту тягу к эфиру, тем более — я здесь одинок… Я так ясно чувствую, как ничтожны наши заботы о вещах, когда уходит жизнь…

Я жду от тебя письма и «Лилипут». Я устал, Петя!

Жму руки. Коля.

25 января 1929 года.

30 января 1929 года, Сочи.

Милая Шурочка!

Я начинаю уже беспокоиться — ведь в течение почти 34 дней от тебя нет ни слова. Почему это? Или работа забрала все свободные минуты?

Я писал тебе новый адрес, пишу еще: Сочи, ул. Войкова, 39. Хотя нам доставляет почта все, адресованное на старый адрес.

У нас весенняя погода, иногда маленькие утренние заморозки.

В моей жизни за период предыдущего письма ничто не изменилось.

Целые дни не опишешь — но разница лишь в том, что иногда разжимается «физический замок», и легче дышится.

Через 8 дней будут резать глаз. Я лично мало верю, что буду видеть, но надо сделать все, чтобы не жалеть, что не даден был бой на этой позиции.

Я вообще все прекрасно знаю, что касается моего состояния, никто так ясно не отдает себе отчета, как я сам. Без лишних трагедий и лихорадки я сознаю всю обстановку.

Мне недавно сделали два укола камфоры: как ни хорошо сердечко, а пришлось дать в подмогу камфору. Сейчас много лучше, хотя пульс нехороший, неровный.

Я лично уверен, что доживу до лета — и лето, а потом будет видно.

Мы еще увидимся, милый мой товарищ Шурочка, и еще будем говорить о многом, что будет желательно нам друг другу рассказать.

У меня отдельная, светлая, хорошая комната. 3 окна, 12 кв. метров. Рая и мама живут в другой — 22 кв. метра с плиткой. В квартире тепло, есть дрова…

Отношение райкома партии ко мне в данное время самое товарищеское. Прислали дров, прислали коммунального врача т. Соколова, симпатичную личность, а не тех гадов, которые меня чуть не угробили.

Понимаешь, стал один идиот, разъездной врач, ездить ко мне, говорит: «Все ешьте, ничего, это даже необходимо». Я съел всего лишь кусок черного хлеба и рвал 6 суток. Я их попросил больше не ездить.

Вольмер в отпуску — в парторганизации нет спайки — вечная грызня.

…Я сейчас в стороне от всего. Ребята, видно, чувствуют, что я на краю, и стали добрей и близкими.

Но врачи не разрешают мне говорить ни слова, в особенности сейчас. И я целыми днями один с моими безумно смелыми мыслями о великом всемирном восстании.

Крепко-крепко жму твою руку, моя милая Шура.

Николай.

30 января 1929 г.

2 февраля 1929 года, Сочи.

Дорогой мой Петрусь!

Только что распаковали и просмотрели присланные радиопринадлежности. Все оказалось в целости и исправности. Для меня эта посылка настоящий праздник, тебе понятно почему, тебе не надо рассказывать, ты знаешь хорошо — радио для меня — единственная и большая радость. Теперь я благодаря твоей активной помощи имею богатую установку в Сочи, она дает прекрасный прием. А крошка «Лилипут» даст возможность слушать радио моим друзьям — матери и Рае. Итак, мы с тобой достигли желанного, большего хотеть не надо. Принимаем почти всю Европу и СССР, чего еще надо.

Милый мой дружочек, без слов жму твою руку родную. Осталось желать одной роскоши — это одной батареи 80 вольт. Это необязательно. Это лишь только для того, что когда заряжаются аккумуляторы, чтобы не прерывать приема. Повторяю — это уже роскошь, а не необходимость. Для меня даже и полезно прерывать слушать, ведь я засыпаю после двух часов ночи. Итак, я стал богат, как плешивая собака Рокфеллер. Сколько зависти вызывает у бедных сочинских радиолюбителей моя установка. Хорошо, говорят, Островскому, у него в Харькове волшебные друзья, у нас на друзей слабо. Я предлагаю тогда одному из радиопомешанных меняться за одну ногу. Тогда они смущенно замолкают. Точка.