Анатолий Рыбин - Люди в погонах

Жогин разочарованно махнул рукой и пошел к столу.

— Вы не верите, что изобретение может быть ценным? — спросил Сердюк, постепенно расправляя свои покатые плечи.

— Не задавайте детских вопросов, подполковник. Неужели вы не понимаете, что поощряете нарушителя дисциплины?

— Но Мельников дал ему положительную характеристику.

— Что́ Мельников? — поморщился Жогин. — Мельникова самого надо воспитывать и воспитывать.

В кабинете воцарилось тягостное молчание. Сердюк долго смотрел на залитое густой краской лицо командира, потом сказал примирительно:

— Вы же, товарищ полковник, можете не утверждать протокол комиссии. Ваше право.

Жогин бросил на Сердюка подозрительный взгляд.

— Ишь какие хорошие! Не утве-ержда-ать! А вы за плечами командира ангелов разыгрывать будете. Все! Можете идти!

Сердюк вышел. Жогин прошагал еще раз по кабинету, потом взял из стаканчика карандаш, медленно постучал им по столу, горько досадуя: «Ну и помощничек. Мельников ему закон, а резолюция командира ничто».

Он бросил карандаш и сел за стол. Хотел перечитать протокол, но не смог. Лицо горело, точно рядом пылала печка. Бесцельно побродив взглядом по витиеватому почерку Сердюка, Жогин откинулся на спинку стула.

В дверь постучали.

— Да, — крикнул полковник.

Зашел Шатров с бумагой в руках.

— Приказ министра, — доложил он, вытянувшись и застыв на месте.

— Давайте. — Жогин спрятал протокол в папку и стал внимательно читать приказ. В нем говорилось о результатах инспекторской проверки крупного воинского соединения. Отмечались недостатки в боевой подготовке личного состава и указывалось на случаи недисциплинированности некоторых офицеров, на снижение ими требовательности к себе и подчиненным. Фамилии офицеров были выделены жирным шрифтом.

— Ага, наконец-то! — Жогин вскинул голову и поглядел на Шатрова. — Чувствуете, батенька? Значит, не только у нас эти Мельниковы крылышки расправляют. Пора, пора за них взяться. Нужно будет собрать всех офицеров полка и разобрать слово в слово. Особенно насчет дисциплины. Да, вот что: нет ли там каких дополнительных указаний, а?

Шатров отрицательно покачал головой.

— Жаль, — сказал Жогин. — Раньше к таким приказам имели привычку прилагать или директиву или разъяснение. А вы в штабе дивизии не узнавали? Как же это? Значит, получили, почитали и успокоились. Нельзя так. Начальник штаба должен все выяснить, а потом докладывать командиру.

— Можно позвонить, — сказал Шатров. — Разрешите сейчас?

— Да. Скажите, получили, мол, приказ. Изучаем. Не будет ли каких разъяснений? Одним словом, прощупайте.

— Слушаюсь.

Когда Шатров скрылся за дверью, полковник взял из стаканчика красный карандаш и снова склонился над приказом. Внимательно перечитывая текст, он подчеркивал отдельные слова и строчки, делал одному ему понятные пометки на чистых полях документа.

В кабинет опять вошел взволнованный Шатров и доложил:

— Говорил с начальником штаба дивизии, товарищ полковник.

— И что же?

— Получил какой-то неопределенный ответ. Указаний, говорит, не ждите. Сами думайте.

— Сами. Г-м. — Жогин откинулся на спинку стула и часто забарабанил пальцами по краю стола. — Мудро, ничего не скажешь. Значит, приказ отправили — и руки в карманы. Вы тут хотите — изучайте его, хотите — спрячьте в сейф. Штабу дивизии никакого дела. Славно. Ничего не скажешь.

Шатров молчал. Он понимал, что сейчас лучше всего в разговор не вступать, что всякая малейшая попытка возразить или объяснить приведет к большой неприятности.

— Ну ладно, — сказал полковник, озабоченно потерев пальцами лоб. — Идите, майор. Я сам поговорю с генералом.

После ухода Шатрова Жогин долго стоял у окна и наблюдал в незамерзший кусочек стекла за тем, как в предвечернем воздухе падают крупные хлопья снега, как, цепляясь друг за друга, они мягкими клочьями ваты повисают на деревьях и на дощатой изгороди.

По запорошенной дороге прошли строем солдаты. Они остановились возле штаба на площадке, предназначенной для развода караулов. Потом послышалась команда: «Равня-я-яйсь!» Заиграл оркестр. Полковник перешел к другому окну, пытаясь лучше увидеть солдат. Но морозные узоры на стеклах скрывали все от его взора. Тогда он быстро оделся, расправил на голове высокую каракулевую папаху и вышел на крыльцо. Заметив его, люди на площадке подтянулись, выше подняли головы. «Правильно, так и должно быть, — подумал полковник. — Командира за километр видеть надо».

Домой приехал в сумерках. Дверь оказалась на замке. «Значит, ушла на спевку, — подумал он о Марии Семеновне. — И чего бегает? Не молодая ведь. Пора бы понять это». Включив свет, он поставил чайник на электрическую плитку. Потом, переодевшись в пижаму, лег на диван, повернулся к стене и закрыл глаза. Ему хотелось отдохнуть, ни о чем не думая. Но злые мысли сами лезли и лезли в голову, собирались в тугой узел, заставляли волноваться. «Какая-то беспокойная жизнь наступила, — вздыхал полковник. — Раньше этого не было. Сейчас рассуждать много стали. Другой и в офицерах-то ходит без году неделя, а уже норовит поучать. У него, видите ли, собственные мнения, как у нашего Мельникова. Эх, Мельников, Мельников, еще книгу сочинять вздумал. А что он может сочинить путного, если сам как следует жить по уставу не научился? Что ни день, то у него новое «творчество». Вот она, дисциплина-то, и качается. И сверху еще кое-кто поблажки дает. Ну зачем начальник штаба дивизии ответил Шатрову: «Думайте сами». Вот и начнутся разговоры, кривотолки разные. А почему бы не сказать прямо: «Завернуть гайки согласно приказу. Выявить всех нарушителей дисциплины и представить комдиву или наказать в полку». Разучились, что ли?»

Пришла Мария Семеновна. Одетая, не снимая пухового платка, встала перед мужем, сказала:

— Паша, ты бы, что ли, побеседовал со Степшиным. Неладно у них с Дусей. Весь вечер в слезах просидела. До развода ведь может дело дойти.

— А я что, сводить их буду?

— При чем тут «сводить». Поговори хоть толком. Ведь Степшин, кажется, твой любимец. Поймет, может.

— А брось ты: «любимец», «поймет», — махнул рукой Жогин. — Терпеть не могу в чужую жизнь вмешиваться. Сами разберутся.

— Не прав ты, Паша. — Мария Семеновна сняла платок, разделась и подошла к зеркалу, поправляя уложенные в тугой пучок темные волосы. — Я сама завтра поговорю с ним, если ты не хочешь.

— Говори, пожалуйста, — резко бросил Жогин и, не желая больше спорить, взял в руки газету. Мария Семеновна искоса взглянула на мужа и ушла на кухню.

В штабе полка появился необычный рапорт. Он был написан ровным убористым почерком на шести тетрадных листах. Сейчас рапорт лежал на столе перед Жогиным. Полковник читал: