Анатолий Рыбин - Люди в погонах

Говорил он редко, словно диктуя написанное, время от времени откидывая со лба непокорные завитки густых волос.

— Заметьте, товарищи, — продолжал Мельников, водя указкой по карте, — дивизии одних стран выдвинуты вперед для удара. Дивизии другой страны — сзади или на второстепенных направлениях...

«Значит, не верят хозяева своим союзникам, — подумал Жогин, невольно увлекшись рассказом комбата. — Заслон за спиной ставят, чтобы подогнать, когда выйдет заминка. Очень красиво получается».

Мельников, не отрываясь от карты, говорил о замыслах командования и действиях дивизий, отмечая как просчеты, так и сильные стороны. Говорил о ходе форсирования реки и дальнейшим развертывании наступательной операции.

— Я полагаю, товарищи...

Жогин поморщился, будто проглотил что-то горькое. Эти слова: «я полагаю», «мне думается» кололи его в самое сердце. Он писал в блокноте:

«Это безобразие — допускать непозволительные вольности. Надо строго держаться имеющихся документов. А если высказываете какое положение или делаете выводы, то извольте сказать, в каком журнале и кем это написано. Собственные сочинительства тут недопустимы. Это — армия».

Твердо решив отчитать Мельникова в конце лекции, Жогин сделал в блокноте еще одну пометку:

«Предупредить всех, кто будет когда-либо готовиться к подобным выступлениям, чтобы заранее писали все на бумаге».

Но получилось так, что высказаться Жогину не удалось. Незаметно для себя он снова увлекся фактами, которые приводил лектор, и даже забыл о своем блокноте. Вспомнил, когда уже подал офицерам команду расходиться. «Вот голова дурная», — упрекнул себя Жогин и, повертев блокнот, спрятал его в карман.

Тем временем в фойе клуба офицеры окружили Мельникова. Они поздравляли его с хорошей лекцией, задавали вопросы, просили выступать почаще.

Подошел Соболь. Весело подмигнув, отвел приятеля в сторону, сказал:

— Что, дружба, входишь в историю? Давай, давай! — И тихо, в самое ухо: — Удивляюсь, как только управляющий стерпел тебя сегодня. Видел я, какие он метал в тебя стрелы.

— Брось ты, Михаил, выдумывать. Мне уже надоело.

Соболь поднял руку.

— Все, все. Молчу. С тобой спорить опасно. Опять обидишься. Пойдем лучше сыграем в бильярд. Великолепное средство от нервов. Пойдем?

— Не хочу.

— Прошу на одну партию. Три шара вперед отдаю. Согласен?

Мельников отрицательно покачал головой.

— А кроме всего, — продолжал Соболь, хитро прищурившись, — у меня есть для тебя очень важная новость.

— Правда?

— Честное слово.

Ну ладно, — махнул рукой Мельников, — уговорил. Одну партию можно.

Из клуба Жогин с сыном ехали домой в машине. Павел Афанасьевич разговаривал нехотя, хмурился. Никак не мог он простить себе допущенной оплошности. Ведь записал, приготовился и вдруг забыл. «Неужели старею? Ну нет, о старости рано думать».

Когда вошли в дом и разделись, Павел Афанасьевич сказал Григорию:

— Не знаю, зачем ты ходил на лекцию. Сидел бы и отдыхал. Не на службе ведь, а в отпуске.

— Ничего, я очень доволен, — ответил Григорий. — Такие лекции можно весь отпуск слушать.

— Ну, ну, не захваливай. Я с этим лектором еще потолкую. Он будет знать, как бросаться словечками: «мне думается», «я полагаю».

Григорий громко рассмеялся, но, поняв, что отец говорит вполне серьезно, оборвал смех, сказал как можно спокойнее:

— А мне кажется, что вся оригинальность этой лекции и состоит в свежих самостоятельных мыслях лектора.

Павел Афанасьевич поднял на сына испытующий взгляд.

— Что же там свежего и самостоятельного? Для тех, кто читал, конечно...

— Но я читал, — с достоинством ответил Григорий. — И все-таки скажу, что Мельников сумел как-то по-своему оценить это событие. У него есть чутье, понимаешь?

— Понимаю. Ты, наверное, решил позлить меня?

— Да нет же, я свое мнение высказываю. Мне лекция понравилась. Я так и подполковнику сказал.

— Хватит, — повысил голос Павел Афанасьевич, и на одутловатых щеках его вспыхнули красноватые пятна. Григорий пожал плечами.

— Я же ничего...

Уступчивость сына несколько охладила Жогина. Он даже пожалел, что проявил горячность, и, чтобы поправить положение, заговорил ровным голосом:

— Ты не знаешь этого Мельникова. Язык у него, конечно, подвешен неплохо. Дым в глаза пустить может. А передовой батальон испортил. Дисциплину разваливает.

Григорий удивленно взглянул на отца:

— А мне говорили о нем совсем другое.

— Кто говорил?

— Офицеры. Я понял, что они уважают его, ценят. Да и мне кажется...

— Что тебе кажется? — У Павла Афанасьевича глаза наполнились холодным блеском. — Ты же впервые встретился с этим человеком. И видите ли, уже готова аттестация. Какое легкомыслие!

— Но мнение офицеров чего-то стоит? — сказал Григорий.

— Ах вон что! Значит, посторонние люди для тебя дороже. А мнение родного отца — так, пустой звук. Выходит, что я для тебя не авторитет. Спасибо, сынок, уважил!

— Ну зачем так, отец!.. Нет, я не могу... — Григорий повернулся и ушел в маленькую комнату. Павел Афанасьевич еще некоторое время стойл в коридоре, потом раздраженно крякнул и вошел в столовую. На столе увидел записку:

«Паша, я уезжаю с хором в колхоз. Вернусь, вероятно, поздно. Сами разогревайте ужин, пейте чай. В буфете бутылка портвейна. Блаженствуйте. Мария».

Прочитав, Жогин смял записку и бросил на пол.

— Уехала, — злобно прошептал он, посапывая. — Девчонку разыгрывает из себя. Вот прихватит буран в степи.

Стараясь успокоиться, Жогин снял китель, стянул сапоги и лег на диван, повернувшись лицом к стенке. Но мысли в голове бурлили по-прежнему. Полковника раздражало сейчас решительно все: и лекция, и перепалка с сыном, и то, что уж очень много стали говорить везде о Мельникове. Даже комдив на служебном совещаний счел необходимым проявить заботу о его рукописи. Нашел тоже, за что уцепиться. А мнение какое: творческий человек, требуется внимание. Этак могут подумать, что в полку всему голова — Мельников, а он, Жогин, так себе, ничего не стоит...

Мария Семеновна приехала глубоко за. полночь. Посмотрела на оставленный ужин, чистый стол, развела руками:

— Что же это? — Потом заглянула в буфет. — Боже, даже вино не тронули. Почему? Вы поссорились, да? Ну, чего молчишь? Где Гриша?

— Пойди да посмотри, — буркнул Павел Афанасьевич, не поднимаясь с дивана.

— Какой срам, — покачала головой Мария Семеновна. — Подумать только, сын скоро уезжает, а ты затеял ссору. Что за человек!

Она долго стояла у дивана, ожидая, что муж все же повернется к ней и заговорит. Не дождавшись, уселась рядом, положила руку ему на плечо.

— Послушай, Паша. Ну чего ты стал такой раздражительный? Неполадки на службе, да? А у кого их не бывает?