Николай Воронов - Макушка лета

— Откуда она?

— Из деревни Лузгино.

— Такую даль пешком идет. Фамилию узнал?

— Так и не вспомнила.

— Спасибо, что довел.

— Она сама шла. Конем, говорит, меня не стопчешь еще. Тебя вот я довел.

— До чего?

— До разочарования.

— Легко определяешь.

Скворчание квартирного звонка. Касьянов, опередив Наталью, открывает дверь.

За порогом стоит Дардыкин. Он смутился.

— С приездом, Марат Денисович.

— Входите. Хочу отпраздновать встречу со своей родной женой. Прошу быть гостем.

— Вы слишком радушны. Я бы в подобной ситуации любого гостя турнул. Наталья Васильевна, я забежал сказать, что мы установили новенькие рессоры на стеклозаводскую машину скорой помощи.

— Признательна вам, Валентин Георгиевич.

— Наташенька, приглашай шефа к столу.

— Такая долгая разлука... Я возражаю.

Дардыкин уходит в квартиру напротив. Касьянов смущенно разводит руками.

— Несуразная ты личность, Марат Денисович.

Наталья воспрянула. Усталость и прихмурь покинули ее. Нельзя не понять, что она ждала приезда мужа и только в последнюю минуту в ней пробудилась радость, что Касьянов тут, рядом.

— Ты испугалась дуэли?

— Ты очень мало смыслишь в женской психологии.

— Откуда мне смыслить? Ты единственная женщина в моей жизни...

...Он несет из ванной комнаты Наталью, завернутую в простыню. Усаживает в постель. Покамест он обдирает фольгу с пробки, которой закупорена бутылка шампанского, Наталья укладывает уступом подушки, откидывается на спину. Ее длинные волосы веером рассыпаются по верхней подушке.

Касьянов взглядывает на жену, замирает, пухово ступая, будто видит себя во сне, идет к тахте.

— Не надо вина, — говорит Наталья, выпрастывая руки из-под простыни. Касьянов тоже видится ей как во сне.

Ладонь Касьянова скользит по ее лбу, по щекам, по шее. Здесь его пальцы захватывают край простыни, тянут ее. Натальины руки возражают, придерживают простыню.

А через мгновение, накрыв ею Наталью, Касьянов откупоривает шампанское, разливает в бокалы. Подав ей бокал, говорит:

— Твое любимое: из подвалов «Нового света», коллекционное. Неожиданно купил в ресторане поезда. Со времени нашего медового месяца в Крыму вкусней новосветского шампанского ничего не пил.

— Ты, кажется, хотел удостовериться, что я — это я?

— Я удостоверился в том, что ты прекрасна, как прежде, но желанней, чем раньше.

— Не хватает лишь тоста на кавказский манер.

— Что бы я делал в мире без тебя?

— Чего бы ты ни делал, тебя почти нет. Ты — робот.

— Наташенька, тост: пусть преданность делу не переходит в трудовой идиотизм и не служит целям самоуничтожения.

Чокаются. Пьют.

— Если бы ты женился на Инне, интересно, каким бы ты стал?

— Помнишь сердолики Кара-Дага?

— Ты у нас специалист по самоцветам.

— Лучший из лучших сердолик без трещин, в голубовато-белой оболочке. Оболочка оберегает от губительного воздействия моря, перепада температур, ветра. Ювелир снимает оболочку, и сердолик открывается во всей сказочной наготе.

— Комплиментщик.

— Одна любовь нас спасает от пагубного воздействия жизни, другая — обрекает на горе, на падение, на гибель. С Инной я был бы...

— Не пытайся доказать, что ты счастлив со мной.

— И не собираюсь доказывать.

Та же комната. В окне — луна. Предметы силуэтно черны. Лица Натальи и Касьянова, лежащих в постели, светятся.

— Знаешь, Маратка, без тебя я спасалась твоими стихами. Помнишь стихотворение «В Планерское входит лето»?

— Забыл.

— Почитать?

— Ага.

Внезапно зазвонил телефон.

— Не бери трубку.

— Ты что?!

Он схватил Наталью за руку.

— Немедленно отпусти.

— Глубокая ночь ведь.

Наталья вырвалась. Села на край постели. Трубка возле уха.

— Я слушаю. Марат, и ты слушай.

Мальчишеский голос из трубки:

— Доктор, мамка умирает,

— Игорь, я сейчас.

Из трубки доносится рев.

— Я бегу, Игорь. Марат, это неподалеку. Славная женщина. Работала стеклодувом. Рак печени.

— И я с тобой.

— Расстроишься. Отдыхай. Закрою ей глаза, посижу с Игорем и вернусь.

— Я с тобой.

Они быстро идут через сосновую рощу, минуют больницу, входят в крупнопанельный дом.

Игорь стоит возле спинки кровати, на которой умирает мать. Он безмолвно плачет. У изголовья умирающей сидит на табурете рослая женщина Лукьяновна.

Обернулась на шаги Натальи с Касьяновым.

— Отходит.

Встала, уступая Наталье табурет, протянула ей два царских пятака, Наталья взяла пятаки в правую руку, левую положила на лоб умирающей.

— Зеркальце дать?

Наталья отрицательно поводили головой. Она посидела так несколько минут и положила пятаки в глазницы умершей.

Лукьяновна установила пюпитр под шелковым абажуром, положила на него «Библию».

Игорь пересек комнату, упал на свою кровать. Касьянов сел рядом с ним, кружил ладонью по волосам. Лукьяновна подошла к Наталье.

— Я почитаю?

— Она верила в бога?

— Несчастье склоняет к богу.

— Завещала?

— До самого последу надеялась поправиться.

— Вы из церкви? — спросил Марат Лукьяновну.

— Лукьяновна не читальщица. Просто добрая душа. Без семьи. Где горе, там и помогает без корысти.

— Жила. Преставилась. Че ж, так она и должна лежать и никто над ней не скажет ничего? Сыну будет легче.

— Почитай, Лукьяновна, — сказала Наталья.

— Че?

— А на чем раскроешь.

Лукьяновна наугад раскрыла «Библию», тихо промолвила:

— Книга «Руфь». «В те дни, когда правили судьи, случился голод на земле».

Утро. У подъезда Наталья, Касьянов, Игорь. Прежде чем уйти с женой, Касьянов говорит мальчику:

— Пожелаешь жить с нами, приедешь вместе с Натальей Васильевной.

— Вы сразу в Желтые Кувшинки?

— Сначала залечу в родной город. Маму понаведаю. В роще, где растут сосны, Касьянов сказал Наталье:

— Я не знал, что в «Библии» есть книга «Руфь».

— И я.

— Знаешь, какие слова запали мне в душу?

— Ну?

— «Но Руфь сказала: не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; некуда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить...»

— Не надо бы мне ехать к тебе. Когда ты Инну любил, выше любви у тебя ничего не было.

Человеку свойственно говорить не обо всем, что с ним происходит. Что-то он опускает по чистой застенчивости, думая, что оно, будучи прекрасным, тотчас потеряет свою прелесть от разглашения; чего-то он не может не скрывать, потому что оно было для него случайным падением, о котором и вспомнить страшно; к чему-то он не испытывает сегодня интереса, хотя раньше оно всецело занимало его сердце и ум; о чем-то он не заводит речь, находя, что оно интересно лишь ему одному, им двоим или маленькой горстке людей, объединяемых исключительным устремлением — профессиональным, любительским, коллекционерским...