Антонина Коптяева - Товарищ Анна

— Ты очень дельный человек, но ты и вредный, ты упрям, как олень на льду. Эту свою вредность ты забудь у себя дома. Не серди доктора и береги его, как свой глаз.

Всё это показалось Кирику обидным, но он стерпел, только сказал, глядя в узкие над морщинистыми скулами глаза Патрикеева:

— Я буду беречь его, как порох.

И вот Кирик уже раз десять ходил посмотреть на пасущихся в загоне оленей, починил упряжь, сумы, со всеми поговорил, а теперь, не зная, куда себя девать, готовил жене растопки. Конечно баба могла сама их сделать, но такие уж беспокойные руки у Кирика. А баба работала вроде старика Ковбы, только вместо коней у её были коровы: чёрно-белые, длиннохвостые, с гладкими кривыми рогами.

— Ко-ро-ва, — протяжно выговорил Кирик. — Корова с молоком! — об этом тоже стоит рассказать в тайге.

Он отложил растопки, поднялся и снова пошёл посмотреть, не едет ли доктор.

Прежде чем увидеть, Кирик услыхал сухое погромыхивание, будто камни сами подпрыгивали и снова падали на дорогу. Это было ещё очень далеко. Кирик послушал, склонив набок и вперёд голову, и неторопливо пошёл навстречу.

Смуглые ребятишки в меховой одежде, и вовсе голые, и в русских длинных платьях, гомозились, как птицы в кустах, между редко поставленными избами. Кирик посмотрел на них, вспомнил то, что рассказывала ему жена о бане, выстроенной за это время в посёлке, о избе, в которую собирали на весь день самых маленьких ребятишек. Кирик видел уже и то и другое на прииске у русских, но здесь, у себя, это было неожиданно и странно и очень хотелось поговорить об этом со свежим, посторонним человеком.

При виде лошади с повозкой Кирик сразу пожалел, что не взял с собой ремённого алыка. Можно было бы прикинуться, что он ищет оленя, а то доктор подумает, что он, Кирик, суетлив и любопытен, как женщина.

В это время лицо Ковбы выглянуло из-за круглого бока лошади, и Кирик, сразу обрадованный, решительно зашагал навстречу.

— Ишь ты! Тпру! — произнёс Ковба и, остановив лошадь, обернулся к Валентине. — Кирик это.

А Кирик, хотя и не дошёл до повозки, уже протягивал руку, причём лицо его было непроницаемо спокойно.

— Доктор где? — спросил он, неумело подержав в узкой руке тяжёлую руку Ковбы и бегло взглянув на Валентину.

— Вот он самый и есть, — сказал Ковба.

Кирик хотел было удивиться, но вспомнил Анну Лаврентьеву и не удивился.

— Садись, — предложил ему Ковба и пересел вперёд, освобождая край повозки.

— Баню построили, — сразу приступил к новостям Кирик, побалтывая длинными ногами. — Камни горячие. В камнях пар. Вода горячая. Котёл большой, большой! Целый олень сварить можно. Два оленя сварить можно. — Кирик посмотрел на доктора.

Она сдвинула платок на губы. Лицо у неё оказалось совсем молодое, очень румяное, тёмнобровое, и слушала она внимательно. Это ещё подбодрило Кирика, и он, подпрыгивая от толчков на ухабах, крепко держась за края повозки сухими смуглыми руками, продолжал оживлённо.

— Баба моя два ребятишка привела... сынка моя ребятишка. Посадила на лавка в одёжка, сама наверху полезла. Наверху жарко, внизу жарко. Ребятишка кричат. Другая баба давай моя баба ругать. Стал учить мыть. Вода холодная, горячая. Больно легко получается. Баба моя мылась. Легко говорит. Похоже помолодела, говорит, похоже потеряла чего, говорит.

Ковба удивлённо пошевелил бровями:

— Ишь, ты! Как, небось, не потерять! Отроду ведь не мылась.

— Не Мылась, — весело подхватил Кирик. — Я обратно приеду, тоже мыться буду. — Он помолчал и обратился уже прямо к доктору: — Ребятишка в одну избу собирают. Больно смешно получается: все маленькие и все вместе...

— Вместе веселее, — сказала Валентина и совсем сдвинула платок с подбородка, улыбаясь детской болтовне Кирика. — Правда, веселее?

— Правда, веселее, — подтвердил Кирик. — Все маленькие и все вместе. Прямо, как рябчики.

У избы председателя Патрикеева он слез с таратайки, обошёл вокруг лошади. Его очень интересовала упряжь: все эти махорчики, ремешки, железные бляшки. Он даже отошёл в сторону, чтобы лучше полюбоваться. В это время ветер сбросил с подоконника кусок газеты, с шумом положил его у самых копыт лошади. Лошадь тревожно переступила, навалилась на левую оглоблю, отчего бугристо и косо выступили мускулы на её выпуклой груди, и одним правым глазом, скособочив голову, с пугливым любопытством посмотрела себе под ноги.

В своём нелепом испуге она удивительно напомнила Кирику дикую утку, что, охорашиваясь, перебирает у воды скользкие перышки и вдруг замирает, следя, как всплывает и лопается перед ней загадочный серебряный пузырь, за ним неудержимо бегут из тёмной глуби другие, помельче, и утка стоит, выпятив грудь, забыв даже подобрать оставленное крыло, стоит и смотрит, как расходятся перед ней по воде тонкие круги от дыхания озёрного дна...

— Прямо, как утка!.. — сказал Кирик Ковбе, кивая на лошадь, которая, успокоенно вздохнув, выпрямилась в оглоблях. — Испугалась, совсем утка.

— Сам ты утка! — ответил Ковба, обижаясь за лошадь. — Ишь ведь чего придумал! Утка — это тьфу... Порх — и нет её. А тут такая сила!

— Завтра поедем, товарищ Кирик, — сказала Валентина. — Сегодня я отдохну немножко.

— Ладно, поедем завтра, — согласился Кирик, несколько огорчённый. Ему хотелось выехать сегодня же, но он не осмелился возразить, помня ещё слова Патрикеева и своё обещание беречь доктора. — Пожалуй, отдохни немножко, — и он, не торопясь, важничая перед набежавшими женщинами и ребятишками, полез в таратайку.

Бело-розовые колокольчики вьюнка светлели на кустах шиповника, гибкие побеги его нежно обвивали колючие ветки, густо обросшие рыжими шипами; и нетронутые, блистающие влажной свежестью цветы перемешивались с жёсткими, в грубой кожуре, зелёными ягодами. А шиповник так широко раскинул ветви, так встопорщился весь, точно шагал по лесной поляне, гордясь своей лёгкой, прекрасной ношей.

— Это любовь! — промолвила Валентина, проезжая мимо шиповника. Она протянула руку — сорвать один колокольчик, но за ним потянулся целый побег, и весь куст задрожал. — Прости, — сказала Валентина шиповнику. — У тебя осталось ещё так много!

Она прицепила цветок к шляпе, тихонько запела, складывая тут же слова на неожиданно найденную мелодию. Но песни здесь складывались странные.

Валентина пела, а Кирик, ехавший с ружьем на передовом олене, за которым шли привязанные гуськом ещё три оленя, с удовольствием прислушивался к её голосу: он звучал для него, как голос большой невиданной птицы.

Теперь она успокоилась. Кирик действительно знал тайгу: до отдельных примет — вроде изгиба безымённой речонки или груды скал — они добирались со всей точностью его расписания. Валентина видела в горном ручье выдру, плывшую с рыбой в зубах, видела молодого медведя, спокойно разбиравшего гнилой пень в каких-нибудь сорока шагах от её палатки. Руки её ныли от комариных укусов, от перьев птиц, которых она ощипывала почти на каждой остановке, сама превращаясь в такие минуты в голодного зверька. Осваиваясь с тайгой, иногда скучая, всегда уставая, она забывала бояться и пела обо всём, что попадалось ей на глаза: о клочьях белого мха, свисавших с деревьев, о юных пушистых ёлочках, о матово-сизых ягодах голубики. В этом пении была особенная прелесть. Иногда порыв ветра прижимал к её открытому рту сетку накомарника. Валентина смеялась, отбрасывала её на поля шляпы.