Антонина Коптяева - Товарищ Анна

«Значит, ничего у него и не было. Никакой любви. И... как это он сказал в лесу: «Если бы было жаль, то и охоты бы не было». Значит, ему не жаль меня... одна охота!»

Валентина резко встряхнула головой и неожиданно засмеялась, но так, что, не видя её лица можно было подумать о подавленном рыдании и снова вернулась к столу.

Она подняла свою рюмку задумалась, вглядываясь в неё.

— Давайте выпьем за нашу встречу, — сказала она; скрытая скорбь смягчила тембр её высокого, грудного, чистого голоса, и он зазвучал подкупающе сердечно. — Вы слышите, как гудит за окном пурга? А тогда, когда мы встретились, была весна такая нежная, зелёная... Какая солнечная была нынче весна! Вы помните как мы встретились? Вы сидели в столовой у окна... Я спросила вас: «Кто вы такой?» И вы ответили: «Человек». Как хорошо помню я это! — Валентина положила руку на плечо Ветлугина. — Вы слышите, как воет на чердаке ветер? Как он шумит на крыше, будто хочет своротить её с дома!.. Тогда всё разлетится... и свет, и тепло... В такую страшную ночь немыслимо быть одинокой!

Валентина проснулась от и испуга: кто-то держал её за руку. Да, что же это такое? Она лежала, закрытая простыней и одеялом... но она была не одна... Она повернула голову, готовая вскрикнуть от испуга, — и не вскрикнула: возле её узкой кровати, на коленях, склоняясь к ней на подушку, прикорнул Виктор Ветлугин.

Серый рассвет вползал в комнату. Было ещё темно, но Валентина сразу заметила, какое счастливое лицо у Ветлугина.

От её резкого движения он открыл глаза и остановил на ней взгляд.

— Жизнь моя! — прошептал он тихо. — Радость моя!

Он был счастлив... Он был счастлив!

Валентина спрятала лицо в ладонях.

— Боже мой, что я наделала!

Отчаяние, прозвеневшее в её голосе, хлестнуло Ветлугина. На сердце у неё захолонуло. Желая успокоить её, он придвинулся, чтобы заговорить с ней, но она обеими руками оттолкнула его.

— Я вас ненавижу! Как смели вы воспользоваться моей слабостью! — вскричала она, охваченная гневом.

Она не смотрела на Ветлугина и не могла видеть, как он побледнел, как затряслись и растянулись у него губы, уродуя лицо гримасой нестерпимой боли. Она только почувствовала вдруг содрогание его большого тела, забившегося на краю кровати в припадке тяжёлого мужского плача.

— Я вас не тронул... Я не мог вас тронуть, такую... больную!.. — почти выкрикивал он сквозь глухие рыдания. — Я вас, как невесту, сберёг...

Очень редко вспоминала Валентина о своей неудавшейся семейной жизни. Она избегала вспоминать это унизительное для неё прошлое.

Теперь оно властно напомнило о себе, и весь день на работе и теперь, возвращаясь домой, она перебирала всё, холодно, беспристрастно, беспощадно к себе и другим.

Детство, прошедшее под двойным гнётом истерички-матери и самодовольного невежды отчима, было чутко больным местом. Не менее тяжкий след оставили в её памяти замужество и смерть ребёнка. Только первые два года в институте были светлым пятном — стремительные дни, окрылявшие силой духовного роста. Слушая какого-нибудь мастера медицинских наук, Валентина испытывала благодать откровения. Перед ней как бы открывался смысл её собственной жизни. А ощущение своей ценности и обязательной нужности!? А ощущение чистой своей молодости? А нежная признательность всему и доверчивое ожидание счастья, только счастья!

Но обернулось иначе. В девятнадцать лет она полюбила человека, обманувшего её ожидания. И потекла уныло пёстрая жизнь, точно на постоялом дворе. Тот, кто стал её мужем, оказался подобием отчима. Он не работал над собой, переживая свою короткую, в узком кружке, славу поэта, — богема затянула его. А он потянул за собой Валентину. Из эстетических соображений и житейских удобств он уговорил её сделать аборт, потом другой... Она начала болеть, занятия её в институте запускались, она захандрила, и тогда появились грубость, ссоры, одиночество. И, наконец, она, измученная, переехала опять в студенческое общежитие. После этого она прямо с яростью набросилась на учебники и конспекты. И вот она закончила институт. Ей снова стало легко дышать, она снова похорошела и расцвела. И в это время бывший её муж стал опять добиваться встреч с нею. Он очень изменился стал серьёзнее, много работал, много говорил о своей новой работе. Они снова стали жить вместе. Но время, прожитое ими раздельно, явилось поводом для мучений. Он задушил её ревностью.

«Я сама виновата в том, что, зная его, поверила ещё раз и пошла к нему, — подумала Валентина с щемящей сердце печалью. — Не во что было верить!»

Новая поэма его успеха не имела. Это озлобило его, он начал смешивать с грязью всех, кому завидовал. Он опошлял и работу Валентины. В довершение ко всему он стал играть в карты. Однажды она вошла к нему в комнату. В табачном дыму под высоким абажуром блестели сдвинутые кружком лысые головы, и среди них лысина её мужа, слегка прикрытая зачёсанными с боков волосами. Валентина вдруг ужаснулась, как он облысел за какие-нибудь три года. Она увидела его лицо — лицо ожиревшего брюзги и распутника. Щурясь, он свирепо жевал папиросу, соображал, подёргивая то одну, то другую карту. Валентина посмотрела на других, с кем он просиживал ночи. Ей стало душно. Затхлым мещанским мирком пахнуло на неё от этой компании.

А потом он пришёл к ней в постель, пьяный, довольный выигрышем, и, не замечая её отвращения, привычным движением обнял её. И она ещё продолжала жить с ним и жалеть его и прощать ему в надежде на что-то лучшее.

«А разве можно жить, когда тебя целуют мокрым, пьяным ртом, когда тебя обзывают самыми последними словами за самое честное отношение? Можно ли переносить, чтобы на глазах твоего годовалого сына, уже все понимающего, летела посуда, бросаемая в тебя его отцом?»

А так было до тех пор, пока жалость к самой себе, перешедшая в гневное возмущение, не подняла Валентину на бунт: она снова ушла, взяв с собою ребёнка.

Она постарела после этого, на лице ее появились ранние морщинки, и весёлые глаза её потемнели. Смерть ребёнка была ещё более тяжёлым ударом, чем всё, что происходило в её жизни раньше.

Пережитое ожесточило Валентину.

«Я никогда больше не выйду замуж, — говорила она себе. — Если мне понравится кто-нибудь, я сбегу на край света».

— Вот и сбежала! — сказала Валентина с горькой усмешкой.

Какая пурга вилась над землёй, какие седые космы! Крыши враз побелели, когда опала бешено хлеставшая завеса. Стало тихо и холодно стало. Да, тихо стало. А снег всё идёт и идёт... Пушистые хлопья движутся сплошной пеленой.

Рыжая собачонка, похожая на лису, дрожала в углу на крыльце дома. Валентина открыла дверь и позвала её. У собачонки улыбчивый взгляд подхалима, но она молча проскальзывает в распахнутую перед нею дверь и садится у кучи сырых дров. В коридоре топится печь. Собачонка греется и дрожит. Она могла бы кое-что рассказать Валентине о грусти Андрея, но она только улыбается и встряхивается всей своей шубкой, пахнущей мокрой псиной.