Антонина Коптяева - Товарищ Анна

Валентина входит в комнату и думает:

«Все хотят любви, а она — как призрак, вечно зовущий. Проходишь, словно в тумане, и остается одно лишь чувство щемящей тоски. Было что-то прекрасное и — рассеялось».

Валентина сняла пальто, отряхнула его под порогом и, окутавшись шалью, принялась ходить из угла в угол. Ей нездоровилось; должно быть, она простудилась, когда ночью бродила по прииску. Она подошла к окну, приложилась лбом к холодному стеклу, её знобило, но голова горела.

«Вот бы когда умереть! — подумала она, и впервые ей не стало жалко себя при этой мысли. — Ну, что я таксе? Жила с одним, потом с другим — и не как-нибудь, а в семью влезла... Теперь вот ещё Ветлугин! Ох, что он подумал обо мне, когда я оставила его у себя? Нет, не подумал! Он всё понял. Так он любит и уважает меня...»

Валентина отошла от окна, потирая ладонью нахолодавший лоб. Вид у неё был глубоко сосредоточенный.

«Он лучше нас всех оказался. Как мне жалко его теперь!.. Страшно он заплакал тогда... Он, наверное, гордился собой, а я его этими словами точно по лицу ударила! Он ушёл, как оскорблённый юноша: ни одного упрёка. А плечи у него вздрагивали... он плакал, уходя. Вот и Анну мне только теперь жалко по-настоящему. Что же она-то должна была пережить по моей милости?! Как она сказала: «Я и не думала, что замужем так хорошо». У неё любовь не призраком была, а я, вместо того чтобы порадоваться её счастью, — позавидовала ей... попыталась лишить её этого счастья».

Валентина постояла, держась за спинку стула, поглядела в окно.

«Вот какой ветер, опять — всё закружилось. И снег какой-то чёрный идёт, или у меня в глазах темно... Каждый скажет теперь обо мне: дрянь такая! А разве я дрянная? — Валентина судорожно вздохнула, пристраиваясь лечь на диване. — Я чувствовала себя сильной и гордой, пока оберегала себя. Но нельзя же всю жизнь прожить в одиночестве! Но как я была слепа... как я была слепа! Почему я обижала Ветлугина? Почему я оттолкнула такую любовь от себя? Оттолкнула возможность такого, ничем не омрачённого счастья!»

Валентина закрыла глаза рукой и долго лежала, не шевелясь, точно окаменелая.

«Но ведь ещё не всё потеряно для меня, — решила она вслед. — Никто не избегает меня, не презирает, а товарищи по работе и жалеют. Даже наш милый брюзга Климентий Яковлевич сегодня сунул мне пакет яблок и прорычал, что мне надо лучше питаться, что я уже не похожа на врача... ни на врача, ни на женщину, а чорт знает на что! Да, он так и сказал: «похожа на чорт знает что». — Валентина вдруг опять притихла, и глаза её сделались огромными. — Может быть, он ухаживает за мной теперь, как за распутной... Сегодня яблоки... Завтра ещё что-нибудь! — Но тут же она представила его, миловидную жену и троих детишек, и ей стало стыдно до боли. — Вот ещё бы его оскорбить!.. Он, наверное, затопал бы ногами, закричал или так же страшно заплакал, как Ветлугин... Что же не идёт Ветлугин? Какими словами попросить теперь у него прощения?»

К ночи Валентина совсем разболелась и начала метаться то в жару, то в забытьи. И вдруг ей показалось, что около неё в темноте стоит Андрей. Она замерла. Страх нового унижения охватил её.

— Уходите, — тихо сказала она. — Теперь уже всё кончено.

И столько печальной решимости было в её голосе, что тот молча отвернулся и, сгорбясь, пошёл к выходу. Он отворил дверь, свет из коридора упал на его плечо — и Валентина узнала кожаное пальто Ветлугина.

— Виктор! — крикнула она, поднимаясь.

Он остановился... Он включил свет и подошёл к ней, похожей на тоненькое, осеннее, дрожащее под ветром деревцо. Шаль, протянувшаяся за нею по полу, походила на её тень.

— Какими словами просить мне простить... — заговорила она, поднимая к нему восковое лицо с пятнами горячечного румянца.

— Господи, да вы совсем больны! — сказал Ветлугин, со страхом вглядываясь в её черты. — Пожалуйста, не надо никаких слов!

Почти двое суток бушевала метель, будто зима утвердилась по-настоящему. Андрей хорошо запомнил эту метель. В эти дни он поверил, что зима уже пришла, как поверил еще раньше тому, что жизнь его, настоящая, полноценная жизнь надорвана.

В тот же метельный вечер, когда Валентина узнала о беременности Анны, Андрей решил окончательно переговорить с ней. Он всегда был очень прям и даже резок в отношениях с людьми и всегда предпочитал итти навстречу неизвестности. Как же мог он в течение стольких дней малодушно избегать всякого объяснения с женщиной, с которой не на счастье связал свою судьбу? Что его удерживало: трусость ли? Жалость ли? Анна отказалась от него. Он был волен располагать собой, а он медлил, и, уже решив, наконец, в душе, что с Валентиной будет несчастен, но ещё не выяснив толком почему, прятался от неё в свою раковину, воздвигнутую стыдом и раскаянием.

Теперь, когда Анна так далеко отошла от Андрея, он всё чаще думал о прошлом: оно было прекрасно. И с чем он пришёл бы к Валентине, что бы он мог сказать ей?

«Вот когда настоящий-то разброд! — мучительно напряжённо думал Андрей, прислушиваясь к вою ветра, кидавшего в стёкла пригоршни мёрзлого снега. — Нет, надо итти к Валентине и всё рассказать ей, что я мучаюсь раскаянием, что детей я не смогу забыть, и ничего, кроме мучения, не внесу в жизнь с нею. Надо пойти и сказать... А то она ждёт и думает разное, а тут ещё ветер, как с цепи сорвался! Пусть она осудит меня... Да нет, она не может осудить меня за увлечение, оно было серьёзно — я сам всё поставил на карту. А вот это малодушие моё — обида страшная».

Андрей торопливо оделся и, впервые не таясь, поспешил на квартиру Валентины. Ему казалось, что таиться теперь было не для чего: он шёл не к любовнице, а к обиженному им человеку. Но дверь её комнаты была на замке. Он вышел в мутную метельную мглу и направился к больнице.

— Давно бы так надо — в открытую,! — строго сказала ему дерзкая на язык сиделка Максимовна. — К той или другой, чем обеих-то мучить.

— Я не с тем пришёл, — промолвил он.

— А не с тем, так и говорить не о чем, и искать я её, зря тревожить не побегу, — сердито сказала сводница по сочувствию и, уже удаляясь, проворчала себе под нос, но так, чтобы слышал Андрей: — Ох, уж эти мужики! И везде-то наша сестра за них страдает!

Андрей замедлял шаги, проходя мимо освещенных окон: нет ли там, у людей, Валентины? Может быть, в тот момент, когда она, изнемогая от горя, стояла у обледеневшей скамьи, он прошёл улицей мимо тополей парка. Он второй раз заглянул в её дом, потрогал дверь и замок и пот и выбежал с тяжёлым чувством невольного убийцы.

Ветер точно потешался над ним: толкал его то в спину, то в грудь, рвал с него одежду, с шипеньем расползался перед ним сизой позёмкой. Но вдруг в стороне распахнулась дверь, золотой сноп света рассыпался по чёрно-белой улице и голос, молодой, звучный, радостный, сказал громко: