Николай Асанов - Электрический остров

Самое неприятное было в том, что всю грязную работу приходилось выполнять ему. Этот чистоплюй Улыбышев, с его красивыми словами и жестами, те­рялся при первом столкновении с грубой действитель­ностью. Тут ему переставали помогать даже его из­любленные цитаты. И Райчилин, еще раз вздохнув и оглядев кабинет, который все еще не был его личным кабинетом, решительно вышел. Кому-то надо делать и грязную работу, если она является залогом буду­щей красивой жизни.

2

После ссоры с Андреем Нина жила как во сне.

Сон был длинный, прерывистый, заполненный су­мрачными видениями. Ей часто хотелось проснуться, броситься на шею мужа, прижаться к нему и попро­сить защитить ее. Потом в ней начинала говорить злая гордость, и эта гордость подсказывала, что Ан­дрей сам должен сделать первый шаг к примирению, что именно он виноват в том, как трудно сейчас Нине.

А когда Андрей возвращался из лаборатории и де­лал попытку за попыткой примириться с нею, она вдруг замыкалась в холодную враждебность и истол­ковывала их так: он делал первый шаг, значит он виноват!

В чем он виноват, она не знала, но достаточно было подумать об этом, как вся ее душа возмуща­лась, и она гордо отворачивалась от мужа, будто и не видела, как плохо ему, как недостает ему ее неж­ности, ее улыбки, просто ее присутствия. А она, нахо­дясь и рядом с ним, отсутствовала, блуждая в лаби­ринтах своей обиды и вражды к нему, выдумывая вину за виной, в которых он повинен.

Он мстит Улыбышеву потому, что влюблен в Марину Чередниченко и ревнует ее прошлое. Он за­вистлив, поэтому будущая удача Улыбышева не дает ему покоя. Он раздражителен и мнителен, поэтому он обвинил Улыбышева, будто тот ухаживает за Ниной. Он тупой и ограниченный человек, у него нет той ши­роты взглядов, которая есть у Бориса Михайловича. Вот почему он напал на бедного Улыбышева…

Каждое такое обвинение Андрей мог бы опроверг­нуть, но она не желала высказывать их, копя их для себя и даже не замечая, что все они обратной своей стороной направлены на защиту Улыбышева. И когда обвинений скопилось так много, что она готова была задохнуться под их тяжестью, наступил момент, что оправданий от Андрея уже не требовалось. Он был лишен права голоса, права ответить, и это было са­мое злое осуждение.

Все то время, пока происходил внутренний про­цесс обвинения мужа, Нина, в сущности, оставалась все той же Ниной, почти беззащитной, и если бы на­шлась дружеская рука, которая подтолкнула бы ее к Андрею, весьма возможно, что она не стала бы проти­виться. Тут пока что и всего-то материала было на одну хорошую истерику, а истерика чаще всего кон­чается слезами, которые, как грозовой дождь, увлаж­няют душу. Если после такого дождя вовремя посадить ростки добра, они еще могут созреть. Но дру­жеской руки не было, а сам Андрей по молодости своего супружества не мог и предполагать, какие странные процессы происходят в душе его обиженной жены. К тому же он был занят, шли последние дни работы над прибором, и работа эта отнимала все время. Поэтому, когда он возвращался в свой холод­ный дом, температура душевности в котором дав­но была ниже нуля, он только плотнее стискивал зубы. А когда он делал неуклюжие попытки к прими­рению, они выводили Нину из себя, потому что он не мог понять, в чем виноват, не мог признать несу­ществующей вины, не догадывался, что надо отка­заться от помощи Марины, от дружбы с нею, отка­заться резко, пусть хоть бы со зла, которое легче вы­местить на ничем не повинной девушке, нежели на виноватой жене. Он пытался действовать сообразно разуму, а от него требовали неразумных поступков, больше того, не требовали, а ждали, что он догадает­ся сам. А как он мог догадаться, если и не подозре­вал, какая страшная работа происходит в душе жены…

Окружавшие Нину люди говорили, что Андрей сам виноват во всем, сравнивали мягкость и тонкость Улы­бышева с грубостью и нечуткостью ее мужа, расска­зывали, как Улыбышев страдает, а она в то же время видела, как муж ее не потерял ни аппетита, ни стра­сти к работе. Страдания его были столь неуловимы для ее холодного взгляда, что ей проще было думать, что он бесчувствен, и нанизывать еще одно обвинение к тем другим, что она скопила в себе.

Тот выбор, который она однажды уже сделала, став на сторону Улыбышева против мужа, теперь под­креплялся изо дня в день все новыми доводами. По­явились советчики — любители вмешиваться в чужую жизнь, а тех, кто пытался удержать ее от неправиль­ного шага, она не хотела слушать. Ведь так приятно считать себя невинной и взвалить вину на мужа. Мо­жет быть, только горячая, страстная защита, со сле­зами, с руганью, с кровной обидой, нанесенной Нине за ее пренебрежение мужем, могла еще толкнуть ее к Андрею. Однако таких защитников у Андрея не нашлось. Зато те, кто так любит сплетничать, суда­чить, советовать, подталкивать к дурному, вмеши­ваться в чужие дела, могли свободно делать свое дело, влиять и злорадно посмеиваться про себя, расталки­вая в стороны двух молодых и таких еще несмышле­ных в семейной жизни людей.

Было и еще одно обстоятельство, которое действо­вало против Андрея в борьбе самолюбий.

Нине никогда не приходилось бороться за что бы то ни было. Всю жизнь она получала все, к чему стре­милась, и постепенно у нее выработалась мысль, что у нее есть особое право на все, что ей хотелось бы иметь. Ее родители, жившие в Семипалатинске, тру­дившиеся там и заслужившие полное уважение горо­жан за свою бескорыстную работу на благо народа: отец ее был врачом, мать — учительницей, — и не по­дозревали, что когда-нибудь их метод воспитания ока­жет пагубное влияние на судьбу дочери. Отец, правда, иронизировал, что они дают своей единственной дочке «пуховое» воспитание, вспоминал, что самому-то ему приходилось очень туго в молодости, когда он, сын крестьянина, пошел учиться. То было в первые годы советской власти, только эта власть и могла дать ему образование. Зато для дочки он не пожалел ничего, лишь бы ее судьба сложилась как можно легче. Ее не приучали к труду, не предостерегали от возможных неудач в жизни, нет, жизнь после войны пришла в норму, были кое-какие лишения, но и они скоро дол­жны исчезнуть, значит, дочери никогда не придется довольствоваться черным хлебом и куском селедки, как приходилось самим родителям, когда еще только начиналось великое строительство нового мира. Так дочку готовили только к тому, чтобы она училась… Чему училась, зачем училась, — не подлежало обсуж­дению. Их дочь должна была стать высокообразован­ным человеком, в свое время окончить десятилетку — тут ей поможет мать, потом пойти в институт, — не требовалось даже знать, в какой именно, это было все равно, затем по прошествии определенного вре­мени стать аспирантом. И опять-таки не было ника­ких сомнений, что она аспирантом станет, — отец мог в крайнем случае помочь ей, — хотя бы и не очень хотел этого. А потом она найдет себе хорошего и тоже образованного человека и выйдет за него замуж. Тут мечты родителей обрывались, так как было не ясно, стоит ли тогда учиться столько лет, но там уж Ниночка будет взрослой и сама решит свою судьбу.