Георгий Халилецкий - Осенние дожди

— Кто пойдет, вот главное? — вмешивается Борис.— Хороший хозяин собаку не выгонит.

Я разглядываю его. Он кудряв, ясноглаз и, как выражались когда-то, топок в кости. Такие обычно склонны к аффектации.

— Что ты, Боренька,— серьезно возражает Серега. — Какой дурак собаку за водкой гоняет? Под дождь — человека, тот все сдюжит.

Лукин неспешно снимает пиджак, щелчками сбивает с него невидимые соринки. Говорит хмуро:

— Прорабу в уши эти бы самые слова. Он тебе в ножки поклонится. Ему чем дольше ливень, тем меньше спроса. Разведет руками: стихия! И взятки гладки.

— Стихия и есть.— Привычным жестом, не отрывая взгляда от страницы, Борис нащупывает на краю тумбочки сигареты. Потом, отложив книгу в сторону, он рывком сел, подтянув колени к подбородку. — Вчера иду —навстречу этот... Ну, придурок, сектант.

— Маркел, что ли? — настораживается Серега.

— Он самый. «А что, говорит, я предсказывал? Эти спутники еще наделают. Разверзнутся хляби небесные, а кто заштопывать будет?»

Серега перекидывает балалайку с руки на руку, насмешливо хмыкает:

— Это еще разобраться надо: придурок ли? Его голыми руками не бери — наколешься. Мы вот лапти сушим, а он со своей бригадой знай шурует себе. Дождь не дождь, погода не погода,— хоть камни с неба.

— Ну и что?

— А ты сам прикинь, ты ж бригадир. Попробуй-ка не вывесить их потом на Доску почета? Дискриминация.

Серега вешает балалайку на гвоздик, снова напоминает:

— Так как, мужики, насчет конструктивного предложения?

— Я за. — Борис тут же лезет в тумбочку за деньгами,— Приезжий как?

— Пусть спит. Не тревожь.

— Пусть... Значит, четверо.

— Трое,— равнодушно поправляет Алексей и поворачивается на бок. Теперь я могу разглядеть его внимательнее. Изо всех четверых он, пожалуй, самый красивый. У него смуглая кожа южанина, темные, жестковатые кудри, небрежно падающие на высокий лоб, влажно блестящие глаза, капризный изгиб губ.

— А что так, Лешенька? — Серега участливо подсаживается к нему.— Валюта иссякла? Могу в долгосрочный дать. Умеренные проценты.

— Не балагань! — Алексей делает резкий жест.— Осточертело, понимаешь? А если дождь еще полмесяца? Пойдешь, как Роман Ковалев, по баракам пустые бутылки собирать?

— Ска-за-нул! — Серега даже присвистнул. — Рассуди: Роман — кто? Забулдыга. Люмпен. А кто мы? Цвет рабочего класса.

— Молчал бы уж лучше,— Алексей поводит в его сторону отчужденным взглядом.— Борис, кинь сигарету.

— Вообще-то Алешка прав,— не сразу отзывается Лукин. Мыслями он сейчас где-то далеко. И вдруг соглашается: — Ладно. Все равно — ни работы, ни развлечения.

Серега гремит коробком, достает три спички, головку одной обламывает.

— Граждане, прошу. От судьбы не уйдешь, как говорила знакомая цыганка.

Обломанная спичка достается ему самому. Борис насмешливо фыркает, бригадир покачивает головою.

— «Мне отмщение, и аз воздам»,— насмешливо произнес Алексей.

— Чего, чего?

— Ничего. Эпиграф к «Анне Карениной». Проходил, что такое эпиграф?

Алексей встает, идет к умывальнику.

— Катись ты, знаешь...— Серега становится на колени, разыскивает что-под кроватью.— За Библию иди вон с Маркелом потолкуй. Поймете друг друга.

— Еще бы,— отфыркиваясь от струи воды, соглашается Алексей.— Маркел дело знает. Он мокнет — так хоть что-то получит. А ты свои отнесешь.

— Ла-адно.— Серега натягивает сапоги и обеими ладонями приглаживает снизу вверх голенища.— Испугал ерша водичкой... Рокан бы сейчас. Рыбацкий, как у нас на Каспии.

— А ты что, и на Каспий успел? — искренне удивляется Алексей.

— Привет! Без малого шесть месяцев на СРТ ходил.

— И в каких же чинах-званиях? — интересуется Лукин.

— А ни в каких. Рядовой, необученный. Правда, потом повысили: вожаковым сделали. Растут люди!

— Вожаковой — это вроде бригадира?

— Серость! Не скажи при ком. Вожак — это трос, который ведет сеть, понял? А вожаковой — кто укладывает его в таком специальном трюме. — Он ухмыляется. — Вот где, братцы мои, житуха была!

— Легкая работенка?

— Попробовал бы! Хребтовая, до посинения. Бывало, рыба пойдет — на палубе, верите, столпотворение! Стоишь, до пупа в слизи,— душу выворачивает. По палубе, как по катку ходишь: того и гляди, ноги разъедутся... А она все идет и идет, рыба-то. Гребешь ее, гребешь, все равно, окаянная, не убывает. Верите — нет: до кубрика, бывало, только что не на четвереньках добираемся. Попадаем в ящики — стреляй, не проснемся...

— Это и есть житуха?

— Зато! — Серега поднимает палец.— Зато в остальное время — ты сам себе заглавный человек! Хоть кино смотри, хошь мечтай, хошь бабам письма сочиняй.

— Тебя послушать...— насмешливо замечает Лукин.

Серега невозмутим.

— А что? На берег сойдешь — бат-тюшки мои, золотая мечта в полосочку! Валюта в кармане похрустывает. Швейцар дверь перед тобой распахивает. Кожанку с плеча подхватывает. А тебе хоть бы что! Мы, мол, и не такое видывали.— Серега смешливо дергает носом.— Официанты навстречу бегут: пожалте, Сергей Степаныч. Милости просим, Сергей Степаныч!..

— Не густо же твои мечты замешены, Сергей Степаныч,— насмешливо бросает Лукин.

Но Серега и на этот раз не отвечает ему. Не поймешь, дурачится он или всерьез говорит.

Я с интересом приглядываюсь к нему: когда же все-таки он серьезный, а когда — вот так, балагурит? И впервые ловлю себя на неожиданной мысли: а ведь ничего неожиданного в этом сегодняшнем поведении Сергея нет. Он и тогда, полтора года назад, произвел на меня впечатление человека с резко, до крайностей, меняющимся настроением, неожиданного в своих поступках и словах.

— Ты вот что,— напоминает Лукин.— Собрался — иди, а нет — так нет, и нечего было голову морочить.

Лукин, по-видимому, любит ясность во всем.

— Спешу, мой бригадир. Спешу. — Уже с порога Серега вдруг; оборачивается к Борису, командует: — Академик, ставь-ка сковородку.

И исчезает.

Он исчезает, а в бараке наступает тишина. И тогда становится отчетливо слышно, как дождь с остервенением бьет по крыше.

Борис поднимается, берет с полки давно не чищенный примус, ставит его на край стола и начинает водить поршнем взад-вперед, хлюп-хлюп. Так он хлюпает несколько минут, потом выпрямляется и тыльной стороной ладони проводит по высокому лбу.

— Будь он неладен! Тут еще полгода — перестанешь понимать, в каком веке живешь. Бригадир, ответь: где же обещанная техника?

— Это насчет примуса? — в голосе Лукина откровенная насмешка. Он начинает складывать стопочкой свои бумаги, ладонями выравнивая их с обеих сторон.

Я наблюдаю, как он это делает, и почему-то снова думаю: глядя на его руки, ни за что не скажешь, что это руки рабочего.