Георгий Халилецкий - Осенние дожди

Алексей потянулся, разминая мышцы. В голосе его все та же нарочитая ироническая ленца:

— Слушай, бригадир, загадочная ты, честное слово, личность.

— И этот туда же,— усмехнулся Лукин.— В чем же это, скажи на милость, моя загадочность?

— То ты нежный, как стельная корова. Вылизываешь нас,— Алексей очень похоже скопировал выражение лица Лукина.— То свирепый — куда там! Карабас-Барабас... А на самом-то деле какой?

Лукин некоторое время угрюмо молчит.

— А вот такой. Карабас...— Кто бы подумал, что и Лукин способен взрываться. Он резко шагнул к Борису.— Не было у меня забот — ваш скулеж слушать? Ты о руках говорил.

— Ну?

— Я ведь тоже, наверное, не в «козла» забивал? Вот этими,— резким движением он выкинул вперед крепко сжатые кулаки.— Вот этими самыми три сибирские реки перекрыл, да каких реки! А не кричу.

— Кричишь.

— Когда? Сейчас? А ты спроси, простил бы я себе, если б отмолчался? — Он задохнулся от обиды. Закончил миролюбиво:— Ты мне, знаешь, на психику не жми, не жми. Я таких, как ты, видывал. И таких, и всяких.

— Вот даже как! — Борис сощурился.— Всяких? Это не ответ, Лукин, ты давай по существу: если я не прав, то в чем? Насчет здания — не спорю. Убедительно. Но, между прочим, жизнь так хитро устроена, что в ней все. распределено. Кому здания строить, кому от поноса лечить, а кому пироги печь.

— И снова ты прав,— согласился Лукин.— И снова мне за тебя стыдно.

Алексей на каблуках, всем корпусом, крутнулся от неожиданности:

— А руководящий состав всегда так. Когда нет убедительных доводов: «Стыдно, товарищи! Мы за вас кровь проливали...»

Лукин вплотную подошел к Алексею, глянул в лицо:

— Сукин ты сын, Алешка...

— Бат-тюшки, сало горит! — с нарочитой тревогой всполошился Борис, бросаясь к сковородке.

Я чувствую, что притворяться дальше спящим мне уже нельзя ,— все равно не поверят. Поднимаюсь, тру глаза, бормочу: «Вроде вздремнул».

— Ну здравствуйте,— говорю я. И стою выжидательно.

Стою и чувствую, как три пары глаз с интересом разглядывают меня. Тяну воздух носом:

— Вот это понимаю! Земля обетованная.

— Кому как,— усмехается бригадир.— Парень чуть без пальцев не остался.

— Дело молодое. До свадьбы заживет.

— И то,— соглашается Борис. Без перехода спрашивает: — Жить к нам? Или переночевать?

— Вообще-то думаю пожить, если не прогоните,— я стараюсь говорить с веселой беззаботностью.

— Мы тут малость пошумели,— виновато оправдывается бригадир.— Не дали вам отдохнуть.

Пожимаю плечами:

— А я и не слышал. Спал как убитый... Ну и койка! Сама в сон кидает.

— Коечка ничего,— с неожиданной угрюмостью подтверждает Алексей.— Если кто без предрассудков.

— В каком смысле?

— Да слушайте его больше,— торопливо вмешивается бригадир.— Он у нас нет-нет и брякнет.

Борис фыркает и еще ожесточеннее гремит сковородкой.

— Почему же? — обижается Алексей. — А по-моему, порядочнее, чтоб человек сразу все знал. Поведай, бригадир, чье наследство принимает товарищ.

Наступает какая-то странная, томительная пауза. Лукин незаметно крутит пальцем у виска. Алексей пожимает плечами.

— Да что тут особенного,— вполголоса произносит он.

Начинаю понимать, что втягиваюсь в какое-то сплетение неведомых мне обстоятельств.

— Так, ерунда.— Лукин неторопливо одевается, обувается.— Кто будет спрашивать, я в конторе.

На улицу, под дождь он шагнул плечом вперед.

— А все-таки,— напомнил я.— Что за необычная койка такая?

Алексей посмотрел на меня оценивающе.

— Ладно. Они стесняются, я скажу. На этой койке спал Юрка Меерович — кореш наш. Золотой был парень. Весь свет исколесил. У него на крышке чемодана, знаете, что было написано? «Ист ор вест»... Забыл.

— «...Хоум из бест»,— подсказал Борис.

— Точно. «Восток или запад, а дома лучше». Английская поговорка.

— И что?

— Деревом придавило. Неделя, как похоронили. Не смущает?

Он глядит на меня холодно, вприщур, покачиваясь с каблуков на носки, руки в брюках. Э, да ты, оказывается, с пружинкой, парень.

— Не смущает. Хотя, конечно, человека жаль. В госпиталях в войну, бывало, постельное белье остывать не успевало...

Алексей зачем-то снял со стены Серегину балалайку, равнодушно потрогал верхнюю струну, потом опять повесил на гвоздик.

— Досадно, бригадир ушел,— говорит он, не глядя в мою сторону.— Ваши слова о войне — ему бальзам.

Борис смущенно крякает. Я понимаю, что Алексея сразу надо ставить на место. Видать, он из тех, кто признает лишь авторитет, властную силу. Говорю сурово:

— По-моему, это не повод для острот. Вам не кажется?

Борису неприятен разговор, он торопливо меняет тему:

— Работать к нам?

— Вообще-то, да.

Алексей не упускает возможности задеть меня. Угрюмо поглядывая, бросает:

— В каком качестве, если не секрет?

— Да какой тут секрет? Похожу, посмотрю, понаблюдаю.

— А потом выберете? — насмешливая улыбка возникает на смуглом лице Алексея и разом исчезает.— В ваши-то годы твердо знают, чего хотят. По крайней мере, специальность имеют.

— Ну, а если это и есть моя специальность?

— То есть?

— ...Ходить, смотреть. Думать. Не допускаете?

— Это как же: детектив-любитель? Хожу, гляжу, на ус мотаю?

— Ого, какие слова!

Пора, однако, ставить все по местам. Не торопясь достаю из чемодана пачку «Новости», закуриваю сам, даю закурить ребятам. И, только затянувшись дымом, говорю:

— Оставили б вы иронию, Алеша, право. Я ведь знал, куда еду.

— Ориентируетесь, стало быть?

— В общих чертах. Вы, между прочим, давно сюда приехали?

Алексей молчит, Борис отзывается:

— Седьмой месяц.

— Вот видите. А я первый раз попал сюда полтора года назад. Тут такая тайга стояла — представить себе невозможно! Стена. Ни дорог, ни тропок...

— И тигры под каждым кустом.

— Чего не видел, того не видел. А вот медведей хватало. Свидетельствую. Сто шагов от палаточного городка отойдешь, и уже такое чувство, будто ты на другую планету попал.

Это верно: чувство, как бы точнее выразиться,— ино-планетности, что ли? — не покидало меня первые недели жизни здесь. Наверное, так должны чувствовать себя земляне, впервые попав, скажем, на Марс: и интересно, и жутко, и не по себе от полной неспособности ориентироваться вокруг.

В тайге стояла черно-лиловая темень; возле старых, в обхват, деревьев она была особенно плотной. Поваленные бурями, трухлявые изнутри деревья лежали поперек охотничьих тропок. В темноте валежник загадочно фосфоресцировал. Пахло папоротником, грибами, трясиной. По деревьям метались полосатые зверьки — бурундуки; парили в воздухе белки-летяги. Тут и там попадались столетние липы, кора которых была сверху вниз исполосована медвежьими когтями: должно быть, в их дуплах роились когда-то дикие пчелы.