Георгий Халилецкий - Осенние дожди

— Не я,— клятвенно поднимает руку Борис.

— И не я,— отчаянно качает головой Серега, не разжимая ушей.

— Э, от вас разве правды добьешься,— Лариса поправляет прическу.— Зря у Ритки-парикмахерши полдня проторчала. Никто даже не оценил. Мужчины, называется. Двадцать шестая банка — с ума сойти! Борис, помоги снять валенки, или тоже учить?

— Глаголы повелительного наклонения,— как бы про себя отмечает Шершавый.— Подай. Принеси. Унеси. Жениховская грамматика.

— Ты там грызи, грызи свои науки. И помалкивай.— Не было, кажется, случая, чтобы Лариса оставила что-нибудь без ответа,— Тебе бы только смуту сеять, склочник!

— Слыхали? — Шершавый трагическим тоном взывает к нашей свидетельской порядочности.— Я пекусь об их мирном счастье — и я же склочник! Ну, погоди, око за око,— он круто, вместе со стулом поворачивается к Борису.— Слышь, Борька, сегодня утром, когда ты ходил к прорабу, Лариска подкатывается к нам с Рашидом этакой лисичкой. Спрашивает...

— Ничего я не спрашивала,— мгновенно перебивает та.— Не выдумывай.

— ...спрашивает,— не обращая внимания на ее реплику, продолжает Серега:— «Мальчики, вы не знаете, какой мне Боря свадебный подарок готовит?» Мы, конечно, дурачками прикидываемся: не знаем, а что? Говорит: «Там французские лодочки на среднем каблуке привезли— умереть можно!» Вот тебе и бескорыстная любовь!

— Спле-етник! — потрясенно ахает Лариса.— Всем расскажу, кто в столовке цветы в банках с подоконников ворует да Анюте таскает.

— Но-но,— грозит Шершавый.— Не пойман — не вор, а недоказанное обвинение, знаешь, как называется? Кле-ве-та. От года до трех...

— Я тебе покажу от года, я тебе покажу! — яростно грозит Лариса, и ее красивые, чуть выпуклые глаза смеются.

— Ладно вам,— останавливает бригадир.— Вот возьму, Лариска, и переведу тебя в другую бригаду. Для спокойствия. Всех мужиков взбаламутила, надо ж.

— Му-жи-ков,— пренебрежительно тянет Лариса.— Ты мне покажи, где они, мужики-то?

Лукин грозит ей пальцем:

— Но-но, полегче.— И уже другим, озабоченным тоном спрашивает: — Что врач сказала? Разговаривала с нею?

— Все то же. Маркел к Анюте по-прежнему шляется, вот что. Я уж девчатам, ее соседкам по палате, говорю: а вы, дурехи, что смотрите? Гоните его, подлюгу, в три шеи.

— Так мы все деликатничаем. Чувства щадим,— вмешивается Борис.— Как бы кого не обидеть!

Шершавый снова пододвигает учебник.

— «Государство Урарту образовалось в девятом веке...» Остолоп остолопом!

— А что тут трудного? — удивляется Шайдулин.— Я и то запомнил. В девятом веке до нашей эры, проще простого.

— Вот именно,— кивает Серега.— Устами младенца... А я догадываюсь, кто эти компоты Анюте таскает.

— Кто? — Лариса насторожилась.

— Роман.

— Ро-ман? — недоверчиво переспрашивает Лариса.

Серега молча встает, открывает его тумбочку.

— Сливовый? Пожалуйста. Тут еще две, три... Шесть банок.

— Вот уж на кого не подумала бы.— Лариса полна недоумения.

— Молчал бы.— Лукин глядит на Серегу осуждающе.

— Бригадир! Могила,— Серега делает клятвенный жест и возвращается к учебнику.— «...Древнее государство Урарту...»

— В древнем государстве Урарту,— спокойно замечает Борис,— тупых учеников приканчивали. Булыжником по томечку. Чтобы из них в будущем не вырастали тупые граждане. Разве в учебнике это не написано?

— Ларисочка, прими мои соболезнования,— Шершавый кланяется ей.— А к слову, выясним, кто сегодня чай кипятит?

— Именно, к слову,— отзывается Борис.— Есть, говорят, такой писатель. Его очередь.

Что ж, моя так моя. Кстати, вот, кажется, подходящий момент объявить то, о чем я не решался заговорить весь вечер.

— А устрою-ка я вам, друзья, прощальный пир.

Вот-вот, именно так я себе это и представлял. Мгновенная тишина, все настороженно уставились на меня.

— Погоди, погоди,— первым заговорил Лукин.— Ты голову-то не морочь. Это в каком смысле прощальный?

— В самом прямом,— я полон решимости и говорю беззаботно.— Завтра-послезавтра расстанемся.— Наверное, в моем тоне маловато металла, но что я могу с собой поделать? Говорю неуверенно: — Не век же мне на вашей стройке сидеть? Пора и честь знать, работа ждет.

Снова такая же долгая пауза. Первым откликается Шайдулин:

— Как — работа? А раньше вы что делали?

— Э, милый. Это все было пока — предполье. Самое трудное впереди.

— Завтра-послезавтра? — переспрашивает Борис. — А... наша свадьба? Обещали ведь,— он глядит на меня выжидательно, по-детски склонив голову к плечу. И красавица Лариса тоже смотрит настороженно, хотя не говорит ничего. Н-да, ситуация. Обещал, не отрекаюсь. Борис, помню, еще сказал: «Вы у нас, Алексей Кирьянович, за посаженого отца будете».

Осторожно возражаю:

— Так ведь, Боренька, голубчик, войдите и вы в мое положение. Театр ждет. А я пьесу, между прочим, еще и не начинал.

— А о чем хоть пьеса-то будет? — спрашивает бригадир. И удивляется: — Гляди, третий месяц рядом с нами живешь, обо всем вроде говорено-переговорено, а об этом ты ни разу даже словечком не обмолвился.

— Боится, не сглазим ли,— вставляет Борис.

— Вот именно,— смеюсь я. И задумываюсь. Не так-то все это просто, мил друг Лукин, не так-то просто. Говорю, помедлив: — Вот я слушал Сергея, а сам думал: глядите-ка, существовало без малого за тридцать веков до нас государство. И в общем прославилось оно лишь тем, что вело непрерывные войны. С Ассирией, киммерийцами. С кем еще, Сергей?

— Со скифами.

— Совершенно верно, со скифами... Не такая уж это добродетель — воинственность, чтобы столько столетий сохранять память о нем. А ведь сохранилась же и до нас дошла! Тридцать веков, это только представить!

Я рассуждаю словно бы с самим собою и поначалу не замечаю, что рассуждения эти уж очень книжные. На мое счастье, никто этого не видит. Только Борис внезапно широко улыбается и шутит:

— Что-то вы слишком сложный ораторский ход выбрали, Алексей Кирьянович. Не занесло бы куда-нибудь... в космос.

— А пьеса-то, пьеса? — напоминает Лукин.

— Сейчас, — сказал я. — И вот представьте себе, как тридцать веков спустя... После нас... А у нас больше оснований верить, что люди грядущего нас не забудут. Мы ведь прославились не только в войнах. Представьте себе, как кто-то нарисует в своем воображении, ну, скажем, вот этот наш вечер, феерический. Глухая-разглухая тайга. Полтораста километров — и вот он, Тихий океан. И в тайге поселок. Будущий город, которого еще даже почтальоны по имени не знают. Город химиков. И в этом городе, в неуютном деревянном бараке...

— Почему в неуютном? — не соглашается Шайдулин.— Мне, например, нравится.

— Помолчи, не мешай,— с непривычной строгостью одергивает его Лукин.