Георгий Халилецкий - Осенние дожди

— Ну ладно, они молодые. Не знают, что к чему. А ты, Лукин,— ты же на фронте был. Да и Кирьяныч — тоже...— Он поднялся, сел на край койки, обхватив его обеими руками.— Что, не было, что ли, такого: иной, глядишь, и солдат вроде неплохой. И службу знает. А подойдет лихая минута — дрогнет!

— Хороший-то небось не дрогнет,— с сомнением произносит Борис, но Роман только тяжело усмехается.

— Был у нас один в роте. И храбрый, и голова на плечах, и все честь честью. Грудь в медалях... А как-то однажды дело так повернулось, что и он заколебался. Танки на блиндаж прут, представляете, а он забыл, что у него противотанковые гранаты. Сел на корточки, голову зажал и орет. От страха орет.

Роман говорит медленно, с паузами, и не поймешь, то ли он о ком другом, то ли, может, о себе самом?

— А командир роты у нас мудрый был. Шахтер. Расстреляй он труса — никто не осудил бы: некогда там было агитацию разводить. Так он как заорет солдату в самое ухо: «В атаку, говорит, пойдешь рядом со мною. Отстанешь на шаг — на месте убью!..» Вот такие дела.

— А что же солдат? — спрашивает Шайдулин.

— Пошел, а как же. Это ведь, знаете, просто минутное затмение находит на человека.

— К чему вспомнил? — хмурится Лукин.

— А к тому, что на всякую старуху бывает проруха. Случится — сделаешь что сгоряча... Или там от страха. А потом всю жизнь казнишься.- Голос у него дрогнул.

— Сергей, не мы тебе судьи,— произносит наконец Лукин.— Кирьяныч — судья...

А мне кажется, будто это не Шершавый, а я держу свой ответ за прошлое.

Я сказал:

— Дело не в прошлом. Дело в сегодняшнем. Сам себе он все эти годы главным судьей был.

И вот, глядите: уже все, кроме Шершавого, улыбаются а Шайдулин идет в угол и поднимает Серегин учебник.

— А книги зачем разбрасывать? — певозмутимо произносит он.

А он, этот Август, оказывается, не такой простачок, как я о нем думал.

Поселился он неподалеку от нас, в доме для приезжих — теперь и такая роскошь в поселке имеется,— и целыми днями пропадает на стройке. Ни о каких пьянках с Лукиным он не разговаривал, и, кажется, никто, кроме меня да Руденко, не знает, зачем он приехал.

С ребятами-строителями Август сошелся в два счета; его долговязая фигура с утра до вечера мелькает то тут, то там. Королевские бурки, на которые я поглядывал когда-то с тайным вожделением, уже давно мало чем отличаются от Романовых, все в рыжей глине. Нейлоновая куртка до лучших времен повешена возле моей кровати. Хлопцы достали Августу ватник, и, хотя рукава для него коротковаты и руки торчат из них чуть ли не до локтей, Балтрушайтис на седьмом небе. Балагурит, сияет своими васильковыми глазами в рыжих ресницах, и никому невдомек спросить: чего этот человек крутится здесь и не уезжает в город.

У Августа не совсем обычная манера завязывать знакомства: сразу, буквально с первой минуты, он старается ошеломить собеседника. Выглядит это приблизительно так. Вдруг ни с того ни с сего на перекуре среди общей усталой тишины он произносит:

— «И вскрикнул внезапно ужаленный князь!»

Поди спроси: про какого это он князя? И кто его ужалил? Но толчок разговору дан, а там уж тропочка сама поведет от древней русской истории к делам более близким и наболевшим. Причудливый серпантин разговора вьется, вьется, пока, глядишь, не подойдет конец перекуру, и тогда Август скажет с сожалением;

— Ну ладно, мальчики, я пошел.

А «мальчики», каждому под тридцать, а то и старше, тоже с сожалением говорят:

— Куда тебе, Август, торопиться? Побудь с нами.

И тогда Август помедлит, подумает и без какого-либо логического перехода произнесет:

— «Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех, забывших радость свою».

А это уже Блок, и тут темам для споров-разговоров вообще нет числа:

— Слушайте, а ведь неплохая штука были эти церковные хоры. Знали попы, чем завлечь. В чужом-то краю усталость — рассобачье дело. Уходишь в море и не знаешь — вернешься ли, нет ли. Вот они, попы, этим и пользовались. Сколько небось бабьих голов заморочили!..

— А в наше время не бывает так, что ли? Да вот хотя бы Маркела взять...

— Ты Маркела не трогай.

— А почему не трогать? Он со своими подпевалами...

— Да какие там подпевалы? Так, мелюзга!

— Оно, может, и мелюзга, а маленький кобелек — он всегда злее...

И кипит, бурлит, через край выплескивается все то, о чем потом долгими ночами будут думать и спорить бывшие Маркеловы дружки.

А он, Август, хитрый баскетболист, вроде бы к этому даже и непричастен. Сидит себе в сторонке — метровые плечи обтянуты свитером с оленями, слушает, сигареткой попыхивает.

Меня он тоже поначалу пробовал ошарашить. Спрашивает, и лицо у него серьезное, даже строгое:

— Вот скажи-ка мне, что Толстой считал самым главным в Чехове? — И сам отвечает: — Искренность, голубчик, искренность. Это так элементарно, не думаешь? — И без паузы: — А как считаешь, Анюта с тобой была искренней, когда про Маркела рассказывала?

— Слушай-ка, друг, ты это о чем? Имей в виду, об Анюте ты не все знаешь. Можешь по неосторожности...

Я слыхал, как он нынче утром к Борису подъезжал: «Боря, вы пе станете ревновать, если я с вашей Ларисой вечерком к Анюте наведаюсь?»

— А ты уверен, что знаешь о ней все? Вчера она первый раз — обрати внимание: первый раз! — выгнала к чертям этих баб-кликуш.

— Да ведь это же... Август, чертова ты дылда, сам-то ты понимаешь, какая это победа?!

— Догадываюсь. Только ведь, милый мой, всякое дело надо доводить до конца. Мой дед говорил в таких случаях: «Взялся голову рубить — не оставляй полшеи». А не побывать ли нам с тобой у них на молении?

— Где-где?

— В молельном доме.

Я растерялся от неожиданности:

— А пустят?

— Плохой же ты психолог, старина. Не пустить — значит дать оружие против самих себя. Им это невыгодно.

В субботу под вечер Август заглянул к нам в барак, перекинулся с ребятами парой-другой ничего не значащих фраз, польстил Лукину: «А ты, Лукин, все молодеешь»,— потом сделал мне знак глазами: собирайся, пошли.

Синие праздничные звезды висели над поселком. Возле магазина, у автобусной остановки, у входа в клуб — всюду толпилась молодежь. Улица пестрела голубыми, ораньжевыми, розовыми окнами: поселок жил запоздалой «модой» на абажуры. В воздухе сладковато-горчаще попахивало печным дымком; из тайги доносило запахи зимней хвои.

И все: и эти мохнатые звезды над головою, и жилые мирные запахи — все рождало ощущение какой-то щемяще-радостной праздничности.

— Ты хоть знаешь, куда идти? — поинтересовался я.

— Шагай, шагай,— подбодрил меня в темноте Август.— Даром я, что ли, в армии разведчиком служил?