Георгий Халилецкий - Осенние дожди

Лариса помедлила и, когда заговорила, в голосе ее была ломкая напряженность:

— Ну вот, по-честному, Алексей Кирьянович: разве это стыдно.

— Наоборот! По-моему, прекрасно.

— Вот видите. А он мне своей Ковалевской в нос тычет.

Лариса спохватывается:

— Я с вами откровенничаю, все равно как с подружкой какой. А вы небось слушаете и думаете: «Вот навязалась на мою голову...»

— Что вы! Ничего похожего в мыслях не было.

Лариса набирает в рот воды, запрокидывает голову, так что обнажается белая и сильная шея, потом звучно брызжет на расстеленную сорочку и пальцем проводит по утюгу:

— Вроде ничего...

Через минуту-другую снова слышно:

Я ехала домой...

Сложны и запутанны вы, человеческие взаимоотношения! Ну вот что, скажите на милость, ответишь Ларисе? Что ей посоветуешь? Да она, похоже, и не ждет совета. Она из той прочно и трезво стоящей на земле породы женщин, которые меньше всего нуждаются в чьих-либо советах; ей советуй не советуй, все равно по-своему поступит.

И верно: кончив гладить, она складывает сорочку, зачем-то проводит по пей ладошкой и заключает энергично и чуть насмешливо:

— Э, что там! Как говорит в таких случаях Роман Васильевич, кватч [3] Кватч — чепуха (нем.). .

Внезапно поставив утюг «на попа», Лариса настороженно прислушивается:

— Сюда!.. Интересно, кто бы?

И в ту же минуту протяжно скрипит наша дверь. Виноградов! С ним два незнакомца. Оба в светло-коричневых дубленках, оба с фотоаппаратами и громадными светло-оранжевыми портфелями, сверкающими никелем крупных замков.

Один из незнакомцев высок, весь он какой-то поджарый, острый; другой — низенький, словно бы оглаженный ладошками с боков. Они задерживаются в дверях, нерешительно оглядывая наше жилье, и тут Лариса бесцеремонно командует:

— Дверь, дверь! Не лето.

Они смущенно кашляют и поспешно закрывают нашу «скрипучку».

— День добжий! — вежливо произносит высокий.

Низкий кланяется молча.

— Прошу вас, прошу вас,— говорит им Виноградов.

Он с подчеркнутой вежливостью,— батюшки светы, что это за парад такой! — протягивает руку Ларисе. Та усмехается, по руку пожимает. Успевает бросить озорной взгляд в мою сторону: видали? Вот так-то! Растем.

Потом Виноградов поворачивается ко мне:

— Мы, собственно, к вам, Алексей Кирьянович.

— Ко мне? Польщен, но не имею чести...

— Это ваши коллеги, польские литераторы. Совершают, так сказать, турне по Дальнему Востоку. Узнали, что вы здесь,— просят познакомить.

— Очень рад. Прошу извинения, что встречаю гостей лежа.

— Я им рассказывал, рассказывал,— заторопился Виноградов, и гости усердно закивали: да-да, им уже известно, что я болею. Ах, какая неприятность! Они поочередно пожали мне руку и назвали свои фамилии. После этого наступила томительная пауза.

— Пшепрашем,— спохватываюсь я.— Садитесь, пожалуйста.

— Пан размувляет по-польски? — обрадованно удивляется высокий.

Вообще-то говоря — да, размувляет. Только ведь это и Ларису и Виноградова поставит в невыгодное положение.

— Что вы! Полтора десятка обыденных слов,— отвечаю я.— Но это ничего. Мы поймем друг друга.

— О, добже, пан, добже!

Гости сидят церемонно, каждый на краешке своего стула. Молчим. Разглядываем друг друга.

Высокий заговаривает первым. Вежливо справляется у Ларисы:

— Як ваша жизнь, господыня?

— Вот уж действительно! Нашли господыню,— звонко и застенчиво смеется Лариса.— Ничего. Живем, хлеб жуем.

Если наблюдать со стороны, он был немножко странным, этот наш разговор. Гости — оба они оказались пока еще малоизвестными журналистами,— потолковав для приличия о том, что в тайге холодно, враз щелкнули замками своих портфелей и вытащили один — плоскую флягу, другой — пеструю коробочку конфет:

— Може, посмокуэ?

Мы с Ларисой переглянулись. Молодая женщина опустила смеющиеся глаза.

— Днем-то вроде бы неловко,— простовато говорю я. И снова гляжу на Ларису.

— Алексей Кирьянович! — нараспев говорит мне Виноградов.— Может, у них так принято?

— Да ничего у них не принято,— все еще не гася в зрачках смеха, вмешивается Лариса.— Была я у них по туризму. Люди как люди.

И она повернулась к гостям.

— Вы вот что, ребята, спрячьте-ка свою фляжку и бросьте наводить тень на плетень.

— Наводить... что? — не понял долговязый.

— Тень, говорю, на плетень. Алексей Кирьянович у нас — человек общительный, разговорится и без этого,— она кивнула на бутылку.— Да и стройка незасекреченная. Спрашивайте, что надо.

Виноградов побледнел от волнения.

— Ну как так можно, как можно? — потерянно бормочет он.— Какую они славу о нас понесут?

— А никакую, — уверенно возражает Лариса.— Не бойтесь.

А ребята и впрямь оказались простыми и веселыми, и через минуту-другую мы уже перекидывались шутками, и Лариса заразительно хохотала, показывая свои симпатичные ямочки на щеках; и гости поглядывали па нее этакими петушками. Лариса спохватилась цервой:

— Однако спрашивайте.

Нас с нею засыпали вопросами, и мы взмолились: погодите, погодите, не все сразу!

Я попросил Ларису отвечать им первой.

— Правда ли, что вначале на стройке были перебои в снабжении продовольствием и материалами?

— Почему — вначале? — сказала Лариса.— И сейчас — тоже. Не всегда, но бывает.

— А почему, если не секрет?

— А это вы вот у него спросите. У нашего товарища Виноградова.— Она подумала и добавила: — Конечно, большое дело никогда гладко не получается, это каждый понимает. Но иной раз это просто от бесхозяйственности.

— Но ведь вы же... сами хозяева на стройке?

— Сами,— согласилась Лариса. И взорвалась:— А вы думаете, наш «Комсомольский прожектор» не сигнализировал? Еще как! Ему вот тоже — попадало,— кивок в сторону Виноградова.— Правильно я говорю, товарищ Виноградов?

Виноградов страдальчески сложил свои крохотные ручки у подбородка, закрыл глаза и не произносит ни слова.

— Правда ли, что в первые месяцы многие бежали с вашей стройки?

Лариса невозмутимо поправила:

— Не только в первые месяцы. По сей день бегут. Только ведь надо разобраться: кто бежит? Хлюпики, маменькины сынки. Или те, кто за длинным рублем сюда приперся.— Она сделала презрительную гримаску.— Невелик урон, если и убегут.

Гости переглянулись, один из них что-то записал.

— Правда ли, что молодежь недовольна частыми изменениями норм?

— А кто этому будет радоваться? Если вам, например, норму увеличить? — согласилась Лариса.— Но мы понимаем, что не изменять нормы нельзя: машин-механизмов — сами небось видели — эшелоны приходят. Труд становится легче, а нормы прежние, неужто резонно?

Высокий выдержал паузу, потом спросил:

— Могу я поинтересоваться: что вас — лично вас — привело на стройку?