Георгий Халилецкий - Осенние дожди

— И что же дальше?

— Да что? Когда я выдохся, она говорит: «А теперь слушай: Олег действительно мой товарищ детства. В детдоме вместе росли. Лет с пятнадцати не виделись. Он только сегодня приехал — к вам на завод. Я его на улице случайно встретила, позвала: надо же где-нибудь человеку время скоротать до вечера, пока в гостинице место освободится». Вот так... Я не поверил, но на заводе потом все подтвердилось.

...«А тебе,— говорит она потом,— я сегодняшнего никогда не прощу. Любить — люблю, а простить — не могу. Меня даже в детдоме никто ни разу пальцем не решался тронуть».

Он потянулся к выключателю, хотел зажечь свет, но почему-то передумал.

— И веришь: на фронте, бывало. Сидишь в окопе, в землю вжимаешься, каской сверху прикрываешься. Воздух и тот скрежещет. Тут, брат, всю жизнь в пять минут вспомнишь. А я как увижу в мыслях эти ее пляшущие губы...

Он невесело усмехнулся:

— Олег этот, между прочим, неплохим парнем оказался. Мы с ним, потом не то что сдружились, но хорошими товарищами стали.

Я слушаю Романа и думаю, что все это он вспоминает неспроста. И если бы даже не было происшествия с врачом Галиной, все равно он заговорил бы о жене — не сейчас, так позже.

И верно: будто непомерный у него на плечах груз,— Роман поднимается, подходит к окну, глядит в темень.

— Двадцать лет, представляешь? Двадцать лет задаю себе один и тот же вопрос: как же она, Лиза, не дождалась меня? И не могу ответить самому себе! Не верю я,— ну вот хоть стреляй меня! — что это она так, от баловства. Не такой она человек.

— Так ведь мучайся не мучайся, а истину теперь никто тебе не установит. Что же казнить себя столько лет?

Он произносит, не глядя в мою сторону:

— А может, ее и не надо... устанавливать?

За дверью на крыльце — знакомые голоса: Шершавый спорит с Борисом. Лукин и Шайдулин смеются, бригадир говорит что-то успокаивающее. Все четверо они вваливаются в барак, от них пахнет морозцем, на плечах у них легкий снежок.

...Я ехала домой. Я думала о вас.

Голос у Ларисы грудной и сильный, «зыкинский», из тех женских голосов, которые мне особенно нравятся. В нем чуть ощутима легкая хрипотца, но это не портит его, а наоборот — придает ему волнующее своеобразие.

Утро. Бригада отправилась на работу, одна Лариса отсиживается: она недавно грипповала, и Галина Сергеевна велела ей посидеть дома еще пару дней — на всякий случай. Лариса не из тех, кто бездельничает, чуть свет она уже появилась в нашем бараке:

— Вы идите, идите, а мы с Алексеем Кирьяновичем хозяйством займемся.

— Хорошо, что я не ревнив,— шутливо вздохнул Борис.

Лариса поглядела на него долгим взглядом.

...Я ехала домой. Я думала о вас.

Она поет, увлеченная работой, и не замечает, что я откровенно любуюсь ею.

Одним махом сгребла она со стола газеты, читаные и нечитаные, бригадировы бумаги, Серегины конспекты, расстелила суконное одеяло и гладит всем сорочки: Прихваченные морозцем, они под утюгом пахнут горячими вафлями и какой-то ни с чем не сравнимой бодрящей свежестью.

...Я ехала домой.

Вопрос, который она вдруг задает, абсолютно неожидан для меня:

— А что, Алексей Кирьянович, какая-нибудь женщина... Ну, которая любила вас,— никогда из-за вас не травилась?

Я даже растерялся.

— Спросите что-нибудь полегче!

— А вот я из-за Борьки один раз чуть не отравилась. Даю вам слово! Аптекарша догадалась: не дам, говорит, я тебе этого лекарства ни по рецепту, ни без рецепта в таком количестве.

— Были... причины?

— Как сказать? Что считать причинами.

Что-то не разберусь: разыгрывает она меня или говорит всерьез? А она сортирует сорочки, умело обминает их ладонями и ноет.

Лариса красива той властной и яркой красотою, которой наделены одни лишь сильные и крупные женщины. От созерцания такой красоты делается радостно, как от щедрых полотен Тициана.

У нее рельефная, будто скульптором вылепленная грудь, округлые и вовсе не узкие плечи,— такие плечи никак не назовешь беспомощными. И гордо поставленная голова. Улыбается Лариса чуть медлительно, спокойно — так, словно она знает что-то такое, очень доброе и мудрое, чего не знаете и не можете знать вы. Жесты и движения ее неторопливы, мягки и полны скрытого достоинства. Я любуюсь ее руками, почему-то думаю: такими руками пасьянс раскладывать — и усмехаюсь неожиданности собственных мыслей.

В ней нет ничего от примелькавшихся женщин с нервозной жестикуляцией, резкой походкой и развязными, нарочито грубоватыми манерами и жаргоном.

— Вы все шутите,— неопределенно произношу я, еще не поняв, к чему это Лариса заводит такой разговор.

— Да нет, почему? — возражает она.— Правда. Травиться, конечно, я не стала бы. Глупо. Но напугать его хотела...

— Обидел чем?

Ответила она, не задумываясь:

— Если бы! В том-то и дело, что никакой причины не было. А только однажды подумала: «Вот мечтала, мечтала о любви. Книжки читала, в кино... Всюду — любовь, любовь. Да какая! А у меня она какая-то будничная получается. Думаю: пройдет время — даже вспомнить нечего будет».— И с вызовом поглядела в мою сторону.— А что, не так?

— Допустим. Но травиться-то зачем?

Она посмотрела на меня как-то странно, то ли с недоумением, то ли сострадательно:

— Вы же человеческие жизни описываете!

Присев на краешек стула, она глядит куда-то сквозь меня, мечтательно. Продолжает задумчиво, после молчания,— так, словно и не со мною говорит, а с кем-то незримым, третьим:

— И отчего это теперь сильные страсти стали считаться старомодными?

Я оторопел:

— Почему так думаете?

Рассмеялась.

— В прошлом месяце — вам не рассказывали? У нас дискуссия была. «Что такое любовь». Это все Наташа придумывает. Так, поверите, не парни, нет, а сами девчонки говорят: «Нам еще со школьной скамьи твердили: «Анна Каренина, Анна Каренина — пример беззаветной любви...» Под поезд! Нашла чем удивить. Некоторые Каренину сочувствовали: мужчина как мужчина, а гляди ты, не повезло.

— Если не секрет, что же у вас все-таки не ладится с Борисом? Он производит такое серьезное впечатление...

Она рассеянно перебирает неглаженые сорочки.

— Да не то чтобы не ладится. Просто мы, по-моему, разные. Он вбил в голову, что обязательно должен сделать из меня... ученую. Жизненная обязанность у него такая. «Софья Ковалевская, говорит, смогла, а чем ты хуже?»

Я смеюсь.

— Да нет, правда.— Лариса тоже рассмеялась, отчего у нее на щеках образовались ямочки.— Заладил: «Она, мол, в какое время умудрилась стать профессором! А ты...» — «А что — я? — говорю.— Я строитель. Во времена Ковалевской тоже небось не под открытым небом жили».

— А он?

— А он: «Ты тоже могла бы стать выдающейся ученой, при твоем уме-то. Стоит только захотеть! У тебя нет воли, но ее можно выработать!» Чудак: будто все дело в моем хотенье?.. Ну и женился бы на своей Ковалевской, Я детей люблю. Пусть будут замурзанные, какие угодно — лишь бы мои, выхожу...