Олег Шестинский - Блокадные новеллы

И в них скрывался уже иной, совершенно конкретный для меня смысл, и когда я произносил «к тебе», я видел мысленно Анну Егоровну, юной, ничем не сломленной, с припухшими губами, которые целовал ее мальчик, будущий солдат Великой войны.

Мои дед и бабка доживали свой век в костромских краях, неподалеку от райцентра. Жила с ними еще сестра деда, Варвара Сергеевна. В тридцатых дед и бабка умерли, а Варвара Сергеевна, прихватив свой нехитрый скарб, иконы, поселилась по приглашению в крестьянской избе. Пригласила ее тоже старуха, Анна Андреевна, женщина вдовая, ласковая, душевная. Был сын у нее, Леонид, печник, мастер золотые руки, второго такого по округе не сыщешь, от отца ремесло усвоил. Одна беда — пил жестоко. Домой язлялся с остекленелыми глазами, рыжие кудри топорщились, как пакля. Мать пыталась женить его — противился, дескать, нет нам нужды в указаниях. И однажды с бабенкой к матери заявился, — щуплой, горбатенькой, хромоногой и с нехорошей цыганской чернотой в лице. «Вот родственница будет, — хлестанул пьяно, — женился». Мать руками всплеснула, не сдержалась, запричитала: «Куда ткнулся, соколушка мой…» Бабенка молча теребила платок, слов не произносила, лишь глазами поводила без суеты и страха. Позже выяснилось, что и прижитой ребенок у нее есть, где-то в Сибири. Стала Анна Андреевна обвыкать с невесткой. А та по хозяйству верткая, угодить норовит, но все молча, словно с тайной какой.

В те времена, двадцатипятилетним, и прибыл я к Анне Андреевне на пепелище своих дедов. Уже и Варвара Сергеевна умерла.

В бумагах моей матери сохранилось письмо, которое я послал ей из деревни. Вот строки из него:

«…Дорога шла очень живописная, то поднимаясь в гору, то сбегая вниз, среди голубеющего льна и низкой повымокшей ржи. Кое-где в гуще буйной зелени деревьев виднелись остатки разрушенных усадеб. Неожиданно лес пропал, и за чахлым бугристым полем вскинула свой поблекший крест церковь. Я прошел через все село. Мне показали серую, покосившуюся избу, и вскоре я стучал в дверь. Хозяйки дома не оказалось, но меня радушно встретил ее сын Леонид. К обеду пришла Анна Андреевна, и был я окружен таким вниманием, что мне приходилось только сдерживать хозяйку.

На следующий день Анна Андреевна повела меня на кладбище. Оно было вконец заброшенным, могилы без крестов, потому что мальчишки из озорства ломают их. На самом краю кладбища — невысокий зеленый холмик. Он густо зарос осокой, алой каплей выглядывает из-под листка земляника. Здесь покоится Варвара Сергеевна. Тропинка, вьющаяся среди исчезающих могил, привела нас к холмику, также поросшему травой. Это могила бабки. А где лежит дед? Анна Андреевна показала на длинное зеленое надгробие. Горькая тоска охватила меня. Неужели когда- нибудь и мой сын, и мой внук забудут тропу к моей могиле, она постепенно затеряется среди других безымянных могил, порастет бурьяном. Коровы и лошади будут топтать землю над моим гробом и хрустеть травой. А потом исчезнет бугорок совсем, станет могильщик копать здесь яму, наткнется лопатой на полусгнившие доски гроба, вытащит и выкинет его — и ничье сердце не дрогнет…

…Вечером в память о деде, бабке и Варваре Сергеевне устроил я застолье. Взял в магазине ликера, водки, закуски, прошло все хорошо, но я жалел, что все-таки не было должного размаха…»

Пожалуй, последняя фраза письма не соответствовала истине: размах-то был! В молодом и хмельном кураже поднялся я за столом, воскликнул покаянно:

— Нет мне прощенья оттого, что дед мой и бабка как беспризорники на погосте! Я совершу эксгумацию и перехороню их в городе!

Тут Леонид притих и переспросил:

— Чего удумал?

— Вырыть покойникоз и с заботой в городе похоронить.

— Ну, даешь! — закрутил головой Леонид. — С тобой не соскучишься. — Глаза его шало заблестели. — А давай выроем и в город!.. Вот народ-то обомрет!

Анна Андреевна лицом побелела:

— Да нешто вы нехристи: покойников из земли освященной изымать! Да уж вы, батюшка, — церемонно обратилась она ко мне, — думу такую оставьте. Нерадостно потом вспоминать будете, коли совершите.

Ее степенная речь охладила наши головы. Я провел у гостеприимной Анны Андреевны три дня и, прощаясь, зашел в ее маленькую горенку, чистую и светлую. Домотканые кружевные накидки покрывали одеяло, подушки, сундучок и прялку, отполированную прикосновением ладоней. В углу комнаты светилась икона. Я не мог оторвать взгляда от нее.

— Красота, — вымолвил.

— Варвара Сергеевна завещала мне перед смертью…

Я поспешил отвести глаза. Подумалось, что мое усиленное внимание неловко, словно я, как родственник, предъявляю права на эту икону.

Я уехал, и покатилась огромная жизнь и радостью и горем, надеждой и разочарованием, с поиском истины и глубоким неудовлетворением собой. Мои впечатления о поездке в деревню потускнели, словно все происходило не в моей жизни, а где-то вдалеке от меня. Иная жизнь гнала меня по своему кругу и не давала возможности помыслить о возвращении «на круги своя».

Пришел срок, и я с душевной боязнью подумал о том, что живу только в днях и годах, которые меня окружают, утрачивая память о прошлом. Неужели мне навсегда дано видеть перед собой лишь то, что было со мной повседневно: ванную с цветной керамикой, быстроходный лифт, блестящий паркетный пол?.. Нет! Нет!.. Я должен узреть картины пожелтевших полей с поседевшими хвостами иван- чая; леса, на окоеме сливающиеся в одну черную линию; желтобрюхих птиц, раскачивающих росные веточки малинника; тот бедный и жалкий оплавленный временем бугор, под которым плоть предков.

Видением приходили ко мне далекие и яркие картины моей поездки в деревню. Оказалось, память о них не исчезла, а как бы подернулась пеплом. Однажды мелькнула мысль и стала потом навязчиво являться ко мне, — мысль о том, что необходимо мне заиметь ту давнюю икону, поразившую меня своим свечением. И я живо представил себе, как благословляли этой иконой молодого поручика, моего деда, уходящего на русско-турецкую войну. Старческие руки держали потемневший оклад, и икона, следуя в движении начертанию креста, поднималась вверх, опускалась, двигалась направо, налево, а вместе с нею двигались небо, поле, ослепительные яркие мазки природы. А может быть, в том смертоубийственном бою у села Голяма Мечка, возле дунайского берега, когда дед в белом кителе поднимал свою роту, сквозь жестокий блеск турецких выстрелов привиделась ему, как последняя надежда, икона в отцовских перстах? А, может, — и сердце у меня странно замирало, — она провожала кого-то из моего рода и на Бородинское поле? Нет, не религиозное чувство владело мной, — я увидел в иконе символ: она смогла бы материализовать связь различных напластований неумирающей жизни.