Олег Шестинский - Блокадные новеллы

Я горько усмехнулся:

— Ничего. Давай прямо в Парыж!

— Не приезжай завтра, — сказала она, хотя у них была твердая договоренность о его приезде.

— Почему? — спросил он с поднимающимся раздражением, что случалось с ним в последнее время.

— Умерла дочка моей подруги, маленькая девочка… Жду тебя через два дня… Похороны завтра…

Междугородный разговор прервался, но он уже знал, что отправится из Москвы в этот северный город завтра утром и приедет туда завтра днем.

…В течение года они любили друг друга страстно, тяжело, и вдруг оба почувствовали, что их любовь истончается, обволакиваясь недовольством и недовернем, желанием преобразить друг друга на свой лад.

Он выехал рано, еще до зари, и пустынные московские улицы распахивали свои гладкие дали только для него одного. Шуршали шины. Показались первые загородные леса, и перед его мысленным взором отчетливо и тревожно представала их жизнь.

Ивлев, немолодой художник, оторвавшись от служебных тягот, семьи и круга равнодушных приятелей, приехал в Ферапонтов монастырь и, ошеломленный, чувствующий со всей остротой свою незначительность, стоял среди толпы перед фресками Дионисия. Был солнечный день, и лучи, прорываясь сквозь верхние окна, как бы накладывали свои светлые оттенки на древние, весенние, желтые краски, и святые казались не нарисованными, а живыми людьми, которые вот- вот выйдут из камня стен и соединятся с восхишенно-почтительной толпой.

Взгляд Ивлева медленно скользил по сводам храма, опускаясь вниз, и вдруг он невольно вздрогнул: молодая женщина, рыжеволосая, с искрящейся прозеленью глаз, возникла перед ним, похожая по строгости и некрасивой выразительности лица на иконописные облики. Он проследил за ней: женщина вышла во двор монастыря. И Ивлев переступил порог вслед за нею.

Когда приезжие стали рассаживаться по автобусам, Ивлев набрался смелости и сказал женщине:

— Я могу вас подвезти. У меня машина.

— Спасибо, — просто ответила женщина.

И пока они ехали по шоссе, между ними возник разговор, не нарочитый, манерный, а неожиданный, естественный, сближающий их непонятно и завораживающе. Женщину звали Павлой, и само это редкое имя излучало для Ивлева дурманящий аромат. «Павла… Павла…» — повторял он про себя. Журчала женская речь, слова текли, как вода сквозь песок, но Ивлев запоминал главное: Павла разошлась с мужем, у нее дочь…

А когда они расставались перед въездом в город, Ивлев, улыбаясь, по-детски проникновенно воскликнул:

— А приезжайте ко мне!

— А приеду! — в тон ему с какой-то тайной радостной интонацией ответила Павла.

Так вот и началось.

Вскоре Павла появилась в загородном доме Ивлева на берегу озера с необитаемыми островами и вороньим граем на вечерних сосновых кронах. Ивлеву странно запомнился один миг, — может быть, и незначительный на первый взгляд, но заставивший его сердце щемяще сжаться.

…Павла бежит по лугу перед домом в белом платье. Высокая некошеная трава клонится от ее шагов налево, а по правую руку от нее — цветы: лютики, кашка, одуванчики… Цветы, вытянувшись, смотрят ей вслед со своим неведомым разумением. Вот она промелькнула мимо деревянного колодца, задев полою платья шершавую доску, и Ивлев ощутил Павлу в новом, сказочном облике: будто это и не колодец, а замшелая, старая бабка, зорко и всевидяще глянувшая на Павлу, а сама Павла почудилась ему птицей, скользящей по лугу наискось с поникшим, нежным, волочащимся по зелени крылом…

…Они сели в лодку и поплыли к острову. На пригорке, отделяющем сосновый лес от березняка и буйного кустарника, Павла празднично расстелила скатерть. Резала крупно хлеб и сыр, а Ивлев деловито выбивал тугие пробки. Сквозь листву проступала синяя, в полуденных солнечных блестках озерная вода, оглушительно трещали островные птицы, и казалось, что этот простой завтрак возник сам по себе как часть природы. Когда они поели, Павла по-крестьянски рачительно собрала крошки и высыпала их на широкий срез пня, приглашая пернатую живность. И было над ними только небо в узких полосках тихих северных облаков.

Стлался пряный, по-звериному острый запах земли, не тронутой здесь ни прохожими, ни туристами.

Через несколько дней после отъезда Павлы Ивлев, тоскуя по ней, отправился один на остров. Медленно всматривался в каждую травинку, отыскивая приметы их встречи. Точно так же свисали ветви рябины с зелеными, чуть заалевшими ягодами, топорщились серо-желтые шляпки опят. Трава, густо пестревшая кашкой, еще не успела подняться, придавленная и примятая их телами, кое-где всхолмленная впившимися в землю каблуками. «Вот и все, что осталось, а когда приеду в следующий раз, не останется уже и этих следов, — подумал Ивлев. — Но ведь следы в душе, сердце, сознании!..» Но нечаянная мысль болью пронзила его: «Ведь и там не навечно, не навечно…»

…Ивлев провожал Павлу в дождь. Он стоял на перроне, а струи дождя стекали по мутному, немытому стеклу провинциального поезда, и от этих тонких серых струй лицо Павлы, застывшее за окном, казалось изборожденным горькими морщинами. Ее чудные при солнечном свете глаза были словно подернуты пеплом, и чем-то древнеиконписным дышал ее напряженный, скорбный до слез, прощальный лик.

Поздней осенью они встретились в маленьком старинном городке, в котором провела свое детство Павла. Павла работала в краеведческом музее, и в этом городке у нее была свои рабочие интересы.

Ивлев терпеливо ждал, когда она уходила по делам. Он проводил Павлу в райком комсомола, а сам по булыжной дороге спустился к реке, сел на скамью у кромки годы.

Лениво текла река, высокие стройные камыши не подчинялись ее течению и не гнулись. На противоположном берегу однообразно звенел колокольчик на шее коровы, и, пожалуй, это был единственный звук в хрустальной, прозрачной тишине. «Вправе ли я желать чистой любви, когда сам так несовершенен? — размышлял Ивлев, и перебирал в уме, сколько ложного, поверхностного есть в нем самом, в его равнодушных улыбках, с которыми он зачастую обращался к собеседнику, спеша куда-то и заботясь о другом. — Но разве это суть моя? Ведь Павла обнаруживает во мне то, что делает меня личностью и душевным человеком…» Звенел и звенел колокольчик, и мысли Ивлева в этой земной успокоенности парили в воздухе, не сталкиваясь и не переплетаясь друг с другом.

Он вздрогнул от донесшегося с края обрыва голоса: «Заждался!» Ивлев вывернул шею, увидел Павлу и замер. Ивлев смотрел на нее снизу вверх, и женщина, вдавленная темной фигурой в голубизну беспредельного за ее спиной неба, казалась невещественною. Рыжее облако ее волос переливалось золотистыми оттенками. Это была не та женщина, которую Ивлев знал, целовал в теплые, мягкие губы. Он с обостренностью почувствовал, что это — видение, что оно готово к полету неведомо куда и к кому. «Да что же ты! Иди сюда!» — крикнула Павла, и видение исчезло. Живая Павла звала его. Но в течение всего дня он нет-нет да и вспоминал эти минуты, и они отзывались в нем тоскливыми ударами сердца.