Олег Шестинский - Блокадные новеллы

Я написал письмо старинному другу и попросил его съездить в деревню, разузнать, кто остался в живых из семейства Анны Андреевны, цела ли икона и не согласятся ли нынешние хозяева продать мне ее.

Друг мой отправился в один из своих свободных дней выполнять мою негаданную просьбу. Он без труда нашел то место, где когда-то стоял покосившийся дом Анны Андреевны. От него не осталось и следа. Высился там нынче крепкий пятистенок. Друг вошел в дом и, как в сказке, застал за столом сразу и Леонида и жену его. Обедали. Леонид поседел, облысел, но голубые глаза смотрели молодо. Жена его раздалась, отчего кособокость скрадывалась, лицо округлилось и провалившиеся темные глаза выглядывали по-совиному из глубины лица. Друг мой, учитель и большой умелец по технической части, известен был в окрестностях своего города, потому его и приняли не как чужака, а как знакомца и пригласили к столу.

— Як вам по необычному делу, — начал друг, — помните… (и друг назвал мое имя)?

— Как же! — воскликнули муж и жена. — Земляк вроде! Да не заявляется к нам сюда.

— А нынче, — подхватил друг, — затосковал с годами по родным краям.

— А чего тосковать? Сел бы да приехал!

— Собирается приехать… но с целью.

— С какой? — живо заинтересовались хозяева.

— Просил меня выяснить, не продадите ли ему икону Варвары Сергеевны.

— А чего так? — недоуменно переглянулись хозяева.

— Каждый по-своему думает. Как мне за него ответить? Только понимаю, что теперь, перевалив за полета, хоть какое-то напоминание о предках своих пожелал иметь, — рассудил мой друг и добавил: — Он в заслуженные люди вышел, по заграницам ездит, недавно в Париже был…

Хозяева молчали, размышляли.

— Так что ж он, специально за иконой приедет?

— Приедет.

— Ну, что же, приедет — потолкуем, — негромко сказал Леонид.

Жена его забегала глазами и без надобности стала резать хлеб над хлебницей.

— Потолкуем — дело ясное. Но ехать ему не ближний свет. Могу ему сообщить, что готовы продать?

— А чего? — улыбнулся Леонид. — Я его, как помню, человек веселый… Можно и уважить. Я в бога не верую, эвон у меня целый сундук иконок от матери осталось. Пищи не просят — пусть лежат.

— Ну, добро, — встал мой друг и отправился домой. А через день прислал мне телеграмму, мол, все в порядке, приезжай.

…Я вглядывался с романтической и нежной грустью в каждую полянку, в каждый взгорок, следил за кратким кружением птиц, испуганных машиной; сквозь открытые окна врывался запах, настоянный на зрелых полевых травах. Неизъяснимое чувство сопричастности к этой земле заставляло по-молодому биться мое сердце.

Остановили машину возле дома Леонида. Друг мой отправился искать хозяев.

— Незадача, — сказал он, вернувшись, — хозяйки нет, а хозяин где-то печь кладет в деревне. Девчушка соседская объяснила.

Пошли деревней, разыскивая Леонида. Поспрашивали встречных и узнали, что кладет печь в начальной школе.

Еще издали услышали неторопливые постукивания мастерком. Леонид, голый до пояса, клал кирпичи. Он увидел нас, улыбнулся, засуетился:

— Счас, счас я, ополоснусь только.

Тронулись к дому, отворили калитку, и во дворе Леонид еще больше засуетился:

— Яблоня хороша, рвите налитые, я-то зубами страдаю, не могу. А вы рвите!

Потом повел меня к бане, растекаясь скороговоркой:

— Баня-то, баня — огонь! Сам выложил печь, а уж кому, как не себе, толково сделать хочется. Потрогай кладку-то!

Казалось, ему очень хотелось отложить разговор о деле. Но я не стал тянуть:

— Знаешь, зачем приехал я?

С простоватой деревенской хитрецой Леонид выговорил:

— Ни в жисть!

— Друг мой с тобой ведь говорил… Чтоб икону купить.

— Да чтоб икону за деньги продавать! — вытаращил он глаза. — Я хоть и не верующий, а грех. Нельзя, — протянул Леонид.

— Но я за тем и приехал.

И тогда, кося глазами на окна избы, прошептал опасливо:

— Что я!.. Я завсегда… Старуха заупрямилась… Языком меня молотит… Это ты с ней поладь.

— А где она?

— На кухне. Позову сейчас, — заспешил Леонид и уже с крыльца, словно отделяясь от всего, что было, спросил простодушно: — Ты нонча по заграницам зачастил, чего они там, всё угнетают бедных?..

Я взглянул на моего друга:

— Значит, прячется от нас старуха.

Друг был смущен.

Позже окольным путем друг мой узнал, что при первом его приезде, едва лишь захлопнулась за ним дверь, как налетела клухой жена на Леонида:

— Из ума выжил… Икону продать. Коль он в такую даль приехать норовит, — знать, цены нету иконе…

Леонид морщился, махал руками, а старуха нагнетала страсти:

— Не слышал, что сказали, дескать, он за границу ездит, вона и в Парыже был… Вот и повезет в Парыж тайно икону, а милиция его по дороге спроворит, спросит: «Откель?» — он про тебя и выложит. Ты и станешь соучастником на старости лет.

— Отстань ты, — плевался Леонид, — что толка в ней! Получим деньги, найдем куда деть.

— Продешевишь, — шипела старуха, — эти ферты столичные ноне всему цену знают. Видишь ли, затосковал он! Да не затосковал, а мошну набить хочется. Дорогих родственничков вспомнил! А с чего б их раньше не вспомнить! Да мы с тобой лучше сами в Москву подадимся, в музей снесем…

— Так ведь человека вызвали, — не сдавался Леонид.

— Вызвали не вызвали, телеграмму не мы посылали, сам по себе он…

— Да ну тебя, — швырнул в сердцах Леонид скамейку в угол.

…Мы ждали. Дверь распахнулась и, переваливаясь по-утиному, разгоряченная от плиты и внутреннего раскала, вывалилась старуха. Ноздри ее пористого, нашлепистого носа трепетали. Она словно коршуна отгоняла от цыплят. Не здороваясь, запричитала:

— Да как можно от родительницы покойной благословение уносить! Да нешто в зверя Левониду превращаться, в зверя безыменного!..

Я был ошеломлен, а Леонид стоял неестественно согнутым, шумно выдыхал воздух, скрипел голосом:

— Хватит уж, хватит…

И несмотря на нелепость всей этой сцены, я, взглянув на него, испытал к нему жалость.

— Ну, бывайте здоровы, — прервал я причитания старухи и двинулся к калитке.

Друг мой прихватил пакет с припасами, которыми мы надеялись покупку отметить, последовал за мной.

— Хоть бы воды, черти, вынесли попить, — обозлился он.

Завели мотор, сквозь шум донеслось:

— Ходют тут, ходют, а потом в Парыж… А тебе, старому, все ум не отполируешь!

— Останови у кладбища, — попросил я.

Я прошел по нему из конца в конец, распластанному, разбитому, с провалившимися крестами, замусоренному яичной скорлупой и бумажными затычками от бутылок. Ветер теребил мои поредевшие волосы, остужал душу, и я думал с пронзительной ясностью: нет, в жизни ничего нельзя забывать, ни детства, ни юности, ни молодости своей, потому что тогда рвется вся связь жизни… И как уж нам ни захочется зацепиться за что-то, чтобы в целостности жизнь свою обрести внове, — да не тут-то было, не зацепишься… А старуха что — у нес свой взгляд, и жизнь ее, крученая и ломаная, может, вся с нею.