Михаил Чулаки - Вечный хлеб

Но и сам же Борбосыч начинал когда-то. Интересно, он колебался, перед тем как первый раз вступить в дело? Трудно его представить колеблющимся…

Вячеслав Иванович забыл на время, как, читая дневник матери, представлял мародера, которому мать отдала обручальные кольца, в виде Борбосыча. Забыл — и вдруг разом вспомнил! И разозлился на себя: ведь шел с ним до дому, разговаривал — хотя и сухо, хотя почти против воли, но разговаривал! Конечно, Борбосыч— не тот блокадный мародер, но порода та же.

Только вот был бы сейчас жив сам Вячеслав Иванович, если бы не два кило риса, два кило сахара и буханка белого хлеба, полученные в самом страшном декабре за обручальные кольца? Все перепутано в мире.

Вот и Зинаида Осиповна, справку о которой он закажет завтра с утра: Зинаида Осиповна, которую он заранее презирает, — никуда не деться от того, что она растила сестру, а может, и вырастила. Да, все перепутано.

И не мог осудить Вячеслав Иванович ее мужа, устроившегося на шоколадный завод. Естественно, что и сам подкреплялся, и жену поддерживал. Это естественно. И если бы они чуть-чуть помогли тогда Сальниковым, навсегда бы остались любимыми дядей и тетей. Ну, не помогли, ну, у самих было мало — и это естественно. Неестественное начинается, когда жрала шоколад на глазах у полуживых племянников…

Короткий миг внутренней примиренности с Зинаидой Осиповной прошел. Вячеслав Иванович укрепился в презрении и ненависти к ней. С тем и пошел с утра в справочное.

Да какая к черту справедливость! Оказалось, жива шоколадница до сих пор и здравствует. Ни от голода не умерла, ни от обжорства. Живет себе в конце улицы Чайковского, гуляет, небось, там по соседству в Таврическом саду.

Конечно, и мысли не было, чтобы идти с тортом! С пустыми руками, только с пустыми! Поколебавшись, не взял и Эрика, ведь предстоит поход как бы на неприятельскую территорию, так не подумала бы вздорная старуха, что он боится и привел пса как телохранителя! Зато постарался одеться: вельветовые брюки, замшевый пиджак (все добыто в служебной раздевалке— ну прямо не жизнь, а сервис!) — чтобы сразу видели, что он ни в чем не нуждается, ничего ему от родственников не нужно.

Ну и пошел наконец. Рассчитал так, чтобы прийти к семи: и больше всего шансов застать дома, и культурное время для визита. Узнал он заодно и телефон, но невозможно же объяснять по телефону, кто он и что ему нужно! Нет, нужно идти лично. Как это у какого-то князя? «Иду на вы!» (Странный вообще-то факт: предупреждать врага, чтобы тот приготовился. Звучит героически, а на самом деле глупость.)

На двери квартиры в беспорядке торчало несколько кнопок, — ага, шоколадница живет в коммуналке, ну, так ей и надо! Вячеслав Иванович нашел звонок с ее фамилией — простая бумажка под стеклом, да еще криво надписана — и длинно позвонил.

Он ждал старческого шарканья, но приблизились легкие молодые шаги, дверь открылась… и уже после этого молодой, чуть хрипловатый голос (курит, пороть некому!) спросил:

— Ой, то есть, кто там? Нельзя же открывать не спрашивая, ведь правда?

Вячеслав Иванович стоял, настроенный на враждебный разговор, и вдруг это «ой… то есть… ведь правда?». Такое же ощущение, как если бы прыгал с трехметрового обрыва — и встретил землю в полуметре.

Он рассмеялся довольно нервно и сказал:

— Ведь правда, нельзя. Закройте и спросите.

Теперь она рассмеялась — но искренне и открыто.

— Ладно, грабьте, чтоб другой раз варежку не разевала.

Лампочка освещала ее со спины, свет пробивался сквозь ее русые волосы, отчего голова словно была окружена нимбом. Конечно, это не сестра. И Вячеслав Иванович вдруг почему-то порадовался, что не сестра.

— Як Зинаиде Осиповне.

— Ах, к бабушке… — И разочарованно: — Нет, почему, если вдруг гость, то к бабушке?.. Нет, не подумайте, это я подумала, что вы от папы.

— Я бы с удовольствием, но я не знаю вашего папу.

— А я подумала, что знаете. Вы похожи на переодетого летчика.

Вот так: готовился к скандалу, а нарвался на комплимент.

— Я переодетый, но не летчик.

Внучка Зинаиды Осиповны вздохнула и посторонилась.

— Заходите к бабушке.

Давая дорогу, она повернулась боком — и свет из прихожей резко обрисовал ее большой живот. Малоопытный в таких делах Вячеслав Иванович решил, что она примерно месяце на седьмом.

Теперь разочарован был он.

К беременным Вячеслав Иванович испытывал чувство не то чтобы брезгливости, но отчужденности. Состояние это казалось ему не совсем приличным, что ли, — вероятно, следствие ханжеского воспитания, когда за вопросы о свойствах полов немедленно выгоняли из класса, а необходимое образование преподавалось старшими мальчиками, притом с невероятными искажениями и преувеличениями. То есть умом он понимал, конечно, что ничего неприличного в беременности нет и быть не может, но детское табу все еще сидело внутри.

Ну а уж в чем были согласны ум и чувство, так в том, что состояние это делает женщину неженственной, исключает всякую возможность увлечения, ухаживания.

Вячеслав Иванович снял пальто, уклонился от попытки беременной внучки принять тяжелое пальто, сам повесил его на переполненную вешалку — тут висели и плащи, явно зимой не надеваемые, и какие-то обожженные куртки, в которых только мусорные ведра выносить, — и пошел вслед за женщиной в глубь квартиры. Коридор был узкий, темный, с поворотами — такие коридоры только и встретишь в старых петербургских домах. Вячеслав Иванович шел и злорадно повторял про себя: «Так ей и надо, шоколаднице!» Наконец дошли до двери, где вместо верхних филенок были вставлены матовые стекла, сквозь которые в коридор пробивался голубой свет. Женщина приоткрыла дверь и сказала довольно громко:

— Бабуля, тут к тебе!

И сразу, не дожидаясь ответа, распахнула дверь перед Вячеславом Ивановичем.

Над столом висел огромный голубой абажур — это первое, что бросилось в глаза. Парашют, а не абажур! Потом — красноватые язычки лампад в дальнем от входа углу. И потом только — старуха в глубоком кресле, одетая не то в просторную белую блузу, не то в ночную рубашку.

— Вот, к тебе молодой человек, бабуля.

— Кто тут ко мне? Идите, идите сюда! — быстро и чуть нараспев заговорила старуха, рассеивая первое впечатление дряхлости и немощи, происшедшее, вероятно, от глубокого кресла и подобия ночной рубашки.

Вячеслав Иванович подошел.

Старуха и точно была словно с постели: причесана кое-как, расплывшееся лицо казалось скорее помятым, чем морщинистым, и под блузой-рубашкой угадывалось жирное бесформенное тело. Ноги были прикрыты пледом — видно, служили ей плохо, а то и вовсе отказали. («Так тебе и надо, шоколаднице!») Но смотрела она с живым интересом и улыбалась приветливо, частя своим полунапевом: