Михаил Чулаки - Вечный хлеб

— Ко мне! Надо же, ко мне! Вот оказия! Старуха понадобилась.

Внучка вошла следом за Вячеславом Ивановичем, и тот мстительно решил, что выложит тайны Зинаиды Осиповны прямо при любящей внучке (надо слышать как та произнесла: «Бабуля»!). Бывшего адвоката и работника кондитерского фронта не было видно, и не было видно никаких следов, указывающих на его существование, так что Вячеслав Иванович сразу уверился, что Зинаида Осиповна вдовеет.

— Старуха понадобилась, надо же! Ну садитесь, садитесь! Давайте чайку, да? Аллочка заварит.

Вячеслав Иванович когда-то вычитал из «Графа Монте-Кристо», что в доме врага нельзя принимать угощение, и это правило чести произвело на него впечатление. Поэтому он ответил:

— Спасибо, я не могу: только что ел, наелся.

— Ну-у, чего там, чайку!

— Нет, никак не могу.

— Как хотите. А может, надумаете? Аленька, поставь на всякий случай.

Если бы угощал Вячеслав Иванович, он бы привел неотразимый довод: «У меня настоящий цейлонский!» Но откуда здесь такому!

Внучка вышла.

— Так рассказывайте, рассказывайте, зачем старуха понадобилась. Не помню я вас, не встречались.

Вячеслав Иванович подвинул стул так, чтобы оказаться прямо напротив старухи — лицом к лицу. Прочно уселся и сказал негромко, но многозначительно:

— Встречались мы. Я Сальников. Станислав Сальников.

Он ожидал смущения, может быть, неверия, но старуха радостно всплеснула руками:

— Славик?! Вот счастье-то! Живой! Вот судьба! Не зря, значит, молила, услышал господь! А мы думали… Это чудо! Говорят, не бывает больше, а вот вам и чудо! Воскрес, как Лазарь. О, господи… Аленька, Аленька! Ну где же она?!

— Пошла ставить чайник.

— Ах да… Аленька!.. Ну сколько можно ставить чайник?

Она требовала внучку с таким повелительным нетерпением, что и Вячеслав Иванович невольно заразился, поверил, что при возвращении Аллы должно произойти нечто важное.

— Аленька, наконец-то! Ты знаешь, кто это такой? Ты не знаешь и не догадываешься! Это Славик Сальников! Живой! Мы его похоронили в мыслях, а он живой! Вот где чудо! Через сорок лет!.. Да что ты стоишь, как каменный идол?! Поцелуй же родного человека!

Алла бросилась к Вячеславу Ивановичу, толкнула его твердым животом, поцеловала в щеки, потом по-настоящему в губы — и оказалось, что и на седьмом или каком там месяце губы остаются женственными.

— Ну вот и хорошо… Это хорошо, родственно… А я вот третий год безножу. Ну не побрезгуй все же старухой, племянничек!

Вот момент! Поцеловаться с дорогой тетей? Все за то, чтобы поцеловаться: она к нему всей душой, а он сорокалетнее поминать? Растерявшись от неожиданного радушия, Вячеслав Иванович уже шагнул к старухе, а та, сидя, тянулась к нему, подняла руки — и он сделал шаг назад, не смог.

Дневник будто раскрылся перед глазами.

Мать писала, что дорогая тетушка в глаза не сможет взглянуть детям, которым пожалела куска, а та целоваться лезет, старая ханжа! И простить? Ну и что, что давно? Что она, с тех пор родилась заново?

— Я не целоваться пришел, Зинаида Осиповна. Поговорить нужно.

Старуха опустила руки, откинулась в кресле — прямо как в кино про обиженную невинную добродетель.

Вячеслав Иванович снова уселся. Алла подошла и встала около кресла бабушки — словно заступила на пост.

И все же не смог Вячеслав Иванович начать с шоколадной истории. Да и пришел же он сестру искать, а не сводить счеты!

— Что стало с Маргаритой, Зинаида Осиповна?

— Ничего не стало! Жива и здорова Риточка. Выросла, замуж вышла. Вот Аллочка, дочка ее… Вот что в тебе сидит, Славик! В чем заноза! Жива и здорова Риточка. Выжила.

Она снова было потянулась — но робко, не так, как в первый раз. Вячеслав Иванович оставался непримирим.

— Алла дочка ее, значит? И ваша внучка?

Он посмотрел на Аллу, стоящую как на часах у кресла старухи. Нет, нечего жалеть! И спросил отчетливо:

— А она знает?

Старуха ответила серьезно, но без смущения. И распевность куда-то исчезла из голоса;

— Не думала я, что ты живой. Но раз так рассудил Господь… Сейчас она узнает.

Алла стояла все так же, и в этом идиотском голубом полумраке невозможно было разобрать выражение ее лица.

— Понимаешь, Алла, твоя мать — не дочка нам родная со Львом Сергеевичем. Она родная сестра вот Славика, двоюродного нашего племянника, их родители умерли от голода. И он пропал, совсем маленьким. Рита и осталась одна. Ну что делать, мы ее удочерили и выросли. — Она так и сказала: «Мы ее выросли», и только этой оговоркой выдала волнение, а так говорила совершенно ровно, словно бесстрастно. — Выросли как родную. Да ты сама знаешь. Вот так. А сама решай теперь: бабушка я тебе или не бабушка.

— Бабушка! Ой, ну конечно!.. Родная бабуля! Я еще больше!

И она принялась целовать старуху в голову — прямо в волосы, в уши, а потом в лицо — в лоб, в нос… Вячеслав Иванович отвел глаза, как от неприличной сцены, потому что такие быстрые летучие поцелуи предназначены для любовной страсти, а не для родственных чувств.

Вот как все можно выставить: сплошное благородство добрых и душевных Зинаиды Осиповны и как его… забыл. Видно, у Вячеслава Ивановича память устроена, как у Туси Эмирзян, блокадной Туси: запоминает только хороших людей.

Алла выцеловалась и немного успокоилась: подтащила стул к старухиному креслу, уселась рядом и стала гладить заросшую дряблым жиром старческую руку — рукава рубашки-блузы едва доходили до локтей.

А Зинаида Осиповна заговорила прежней напевной скороговоркой:

— Да, вот так все и было, скрывать мне нечего. В детстве не надо было, чтобы Риточка знала про все ужасы и трагедии, пусть бы росла счастливо и безмятежно. И выросла, и стала человеком хорошим. А сейчас взрослая, сейчас пусть узнает. И она тоже рассудит, как Аленька: кто стал родителем по духу, тот по человечеству. Свою плоть всякий возлюбит, а чтобы чужих принять как кровных, тут нужно, чтобы душа пробудилась.

Был у Вячеслава Ивановича момент если не внутренней примиренности, то готовности пощадить, что ли: сорок лет прошло, Риту вырастила, вот и внучка ее любит. Но в последних словах ему послышалось желание старухи умалить его родителей: их любовь, оказывается, примитивная, не заслуживает и доброй памяти, потому что свою плоть возлюбит всякий — почти что прозвучало, что всякая тварь!

— И с фамилией она вашей выросла, так?

— Конечно. Чтобы полное усыновление, чтобы не мучилась детским воображением. Юристы и на девочку— «усыновление». Вот и переехали сюда с Красной Конницы, а то бы нашлась какая баба, нашептала бы с зависти и со злости. Люди, они злые на чужое счастье.

— А Сальниковы, значит, кончились? Как не было?

— А уж это твоя забота, племянничек. Все равно Риточка теперь и не Дубровицкая, и не Сальникова. Калиныч она теперь. Фамилию Калиныч продолжает. Она около него на Камчатке. Напишите друг другу, в чей-нибудь отпуск и съедетесь.