Сергей Снегов - Язык, который ненавидит

Интересно, что когда евангелист, философствуя, довольно туманно определил создание мира — «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», — то Фауст у Гете очень тонко подметил слабость такого словосочетания. Слово «было» явно указывает на присутствие какого-то объекта, и этот объект Слово имелся у такого же наличного объекта Бога, а при дальнейшем рассмотрении эти два объекта оказывались одним нерасчлененным, лишь бытийно существующим и по одному этому непонятным единством. И Фауст смело — в точном соответствии с наставлениями своего духовного отца Иоганна Фихте — приписывает лишь статично существующему Единству действенность, оглаголивает его: «И вижу я деяние вначале бытия». Философский огромный шаг вперед Фауста был, в сущности, упрощенным повторением реального шага, которое совершало историческое развитие любого человеческого языка.

Дальнейшее совершенствование языка характеризуется появлением новых частей речи — прилагательных, наречий и пр. — дополнительно, с разных сторон рисующих то основное, что дано существительными и глаголами. И чем язык многозначней и богаче оттенками, тем многочисленней в нем черты обсерватизма, наблюдения за миром, а не активного действия в мире. Язык перегружается прилагательными, числительными, наречиями, зоркость наблюдения в нем преодолевает энергию действия. Сколько помню, Паустовский заметил, что одно прилагательное к существительному может позволить себе каждый, два допустимы у таланта, а три разрешит себе только гений. У многих, отнюдь не гениев, речь перегружается прилагательными до того, что превращается в нечто тягучее и трудно воспринимаемое. Еще в «Литературных мечтаниях» В. Белинский иронизировал над мастерами необъятных предложений и аршинных периодов.

Вероятно, поэтому в литературе ныне типична тяга к краткой и энергичной речи, то есть оперированию, как в старых формах языка, в основном существительными и глаголами. Еще Пушкин отдавал им предпочтение перед прилагательными, как, например, в стихах:

либо:

Еще ясней у Пастернака:

Я как-то подсчитывал, что у Пушкина преобладание глаголов над прилагательными росло год от года при совершенствовании его мастерства. А у такого современного мастера речи, как Хэмингуэй, на одно прилагательное — это легко проверить — приходится 10–12 глаголов. Еще меньше прилагательных у нашего Симонова — подобный языковый пуризм у него создает явную сухость речи.

Возвращаясь к блатному жаргону, добавлю, что почти телеграфный по «служебной» сжатости и выпуклости, он структурно имеет истоки в нашем собственном изначально-примитивном языке, старательно выделявшем в речи только предметы и действия с ними. Он в этом отношении просто гиперболизирует энергичный примитивизм древних форм. Интеллектуальная бедность роднит его с давно преодоленными способами речи. И, соответственно, — обилием существительных и глаголов — сближает с наиболее модными примитизированными словарями современных писателей. Разница — в интеллектуальной высоте лишь структурно, а не семантически схожих способов изъяснения фактов и мыслей.

Что же до того, что он весь пропитан недоброжелательством, недоверием к людям и издевательством над ними, то это, как я уже указал, прямая функция ремесла, основанного на вражде, злобе и наглом использовании чужих просчетов. Добавлю, что и в любом примитивном человеческом обществе, отнюдь даже не в воровском, но просто атомизированном на самостоятельно живущие группки, на соседствующих, но отнюдь не дружественных хозяйчиков, язык, при помощи которого общались, показывал не взаимную любовь, а взаимное недоверие, подозрительность, прямую вражду. Латинское «Человек человеку волк» в сущности не острота, не парадокс, а трезвое констатирование общественной реальности. Наше речение: «У соседа пала лошадь. Ну, что мне в этом? А все же приятно!» — из того же порядка моральных характеристик самого общества.

Много лет назад я заинтересовался — как словарное богатство языка рисует нравственный уровень общества, создававшего этот язык? Чего в языке больше — хвалы или ругни? На чем акцентировали свое внимание «звонкие забулдыги-подмастерья народа-языкотворца», выражаясь прекрасной формулой Маяковского. На открывавшихся повсюду совершенствах соседей или на их отдельных недостатках? Я тогда наскоро набросал список ругательных характеристик и характеристик хвалебных — и был поражен открывшейся мне картиной нравственного облика «Народа-языкотворца». Ни в коем случае не претендуя на полноту и не выстраивая слова строго по алфавиту и семантическому ранжиру, привожу эти два наскоро составленных списка.

Авантюрист

Алкаш

Аллилуйщик

Арап

Архаровец

Аферист

Байбак

Балбес

Бандит

Бездарь

Бездельник

Бесноватый

Бздюк

Бирюк

Болван

Болтун

Бормотун

Босяк

Брехун

Бука

Бурдюк

Вонючка

Вор

Ворчун

Ворюга

Враль

Врун

Вшивка

Выскочка

Гад

Гадина

Гнусь

Говнюк

Головешка

Грязнуха

Гундосый

Дебил

Дегенерат

Дерьмюк

Дрянцо

Дрянь

Дурак

Дурило

Живоглот

Живодер

Жид

Жопник

Забулдыга

Задница

Зазнайка

Зануда

Засранец

Зверюга

Идиот

Кат

Кацап

Костолом

Кретин

Курносик

Кусочник

Лапацон

Ленивец

Лентяй

Лжец

Лизоблюд

Лизун

Ловкач

Лодырь

Лопух

Льстец

Мерзавец

мозгами

Мразь

Мурло

Наглец

Нахал

Невежа

Негодяй

Недоделыш

Недоносок

Недоросль

Недотепа

Несмысленыш

Неумека

Неумеха

Ничтожество

Обжора

Облиза

Обманщик

Оболтус

Обормот

Озорник

Олух

Остолоп

Падаль

Паразит

Параноик

Паршивец

Паскуда

Пентюх

Пердун

Плакса

Плут

Поганец

Подлец

Подлиза

Подлипала

Подлюга

Подонок

Подхалим

Пошляк

Пройдоха

Пролаза

Проныра

Прорва

Прохвост

Прохиндей

Пустобрех

Пустолай

Пустомеля

Разбойник

Разгильдяй

Растяпа

Ревун

Рожа

Самозванец