Лев Экономов - Перехватчики

— Поужинаешь сегодня дома, — сказала мне Люся. И украдкой прислонилась губами к моей щеке. — Разожги, пожалуйста, керосинку. — Через минуту она вышла на кухню, чтобы поставить чайник.

— Как бы сюда Брякина… — шепнула она.

— Он ничего не знает?

— В том-то и дело.

— Ну это мы устроим.

Я спустился вниз и, подозвав проходившего мимо солдата, попросил передать Брякину, чтобы немедленно зашел ко мне.

Через четверть часа в прихожей раздался звонок. Я посмотрел на Люсю.

— Майя, открой, пожалуйста, — попросила она.

Мы тем временем стали накрывать на стол и при этом как можно громче звенели посудой.

Они вошли в комнату минут через пять, оба взволнованные и обрадованные.

— Здорово вы меня разыграли, — сказала Майя. От смущения и счастья она похорошела еще больше.

— И меня, — Брякин топтался на месте, не зная, куда девать не очень-то чистые руки. — Извините, я прямо с аэродрома.

Ишь ты, вот уже и извиняться научился, совсем джентльменом стал.

На Брякине была брезентовая куртка с белыми разводьями от дождя.

Я вспомнил, что новую техническую форму он, как и все, получил в этом году. Как техники ждали эту форму, думали, она облегчит им работу в зимних условиях. Но надежды людей не оправдались. Только брюки всем понравились — глубокие, до самой груди, — в таких уж не схватишь радикулит, который некоторые считают профессиональной болезнью авиаторов. А вот варежки по-прежнему были неудобными для работы, громоздкими — захочешь один тумблер включить, а захватишь десять; валенки — по пуду каждый, и такие огромные, что в педали еле пролезают. В такой форме только у колхозных амбаров сидеть с дробовиком в руках (уж не замерзнешь!), а не обслуживать новейшую авиационную технику.

«Может быть, нужно было предупредить его? — мелькнуло у меня в голове. — Переоделся бы парень».

— Так вам и надо обоим, — сказала Люся, доставая из шкафа тарелки и вилки.

— Ну, Толя, сколько осталось до твоей демобилизации? — спросил я, чувствуя себя немного виноватым.

— Пять дней, одна баня, одна получка и котел каши.

— Ответ исчерпывающий, — улыбнулась Майя.

За столом Майя рассказала об изменениях в городе, где мы раньше жили, о школе, о Люсиных родителях, к которым она заходила перед отъездом.

— Где хоть вы развлекаетесь-то здесь? — спросила Майя.

— У нас чудесный Дом культуры, — об этом Люся сказала так, словно клуб стоял в гарнизоне по крайней мере несколько лет, а не был открыт на прошлой неделе. О том, что он наполовину построен руками жен офицеров, Люся ни словом не обмолвилась. — У нас там очень красиво, яблони кругом. И яблоки, которые сейчас лежат на столе, с нашего гарнизонного сада. И весело очень у нас. Работают всякие кружки. Вот бы тебя, Майка, в нашу самодеятельность! — Люся стала рассказывать о программе концерта, с которым самодеятельность выступит к годовщине Октября.

— А как же вы туда ходите? — Майя глазами показала на дочку, спавшую в коляске.

— А так, — Люся взяла с этажерки пятачок и подкинула кверху.

— Решка! — крикнул я.

Монета со звоном стукнулась об стол и упала кверху цифрой.

— Отгадал, — она недовольно надула губы. Потом улыбнулась. — Ну вот и сходишь на колонку за водой, а то нечем и посуду помыть.

— У вас же водопровод.

— Без воды. Ремонтируют водонапорную башню.

— Все понятно, — засмеялась Майя. — И в других семьях в орлянку играют?

— Приходится.

— А почему бы вам не открыть в гарнизоне детские ясли?

— Да у нас же почти никто не работает.

— Тем более. Значит, у вас всегда можно подобрать хороших воспитателей и нянечек.

— Конечно, — усмехнулась Люся. — Отдать ребенка в ясли, а самой баклуши бить. Дети — наше единственное развлечение.

— Вам, родителям, это, может, и не нужно, тем более что дети для вас развлечение, — в голосе Майи легко было уловить иронию, — но для детей ясли и детский сад — вещь просто необходимая.

Они заспорили, где лучше воспитывать детей, одна и другая приводили примеры и аналогии, и в конце концов каждая осталась при своем мнении.

— Мы вернемся к этому разговору, когда будешь матерью, — сказала Люся миролюбиво.

Майя вспыхнула до корней волос и украдкой взглянула на Брякина, который надевал у зеркала пилотку. Ему пора было на вечернюю поверку.

Проводы демобилизованных хотели устроить на берегу реки, у могилы капитана Кобадзе, но погода неожиданно испортилась: с самого утра зарядил мелкий промозглый дождик, и тогда торжество решили перенести в клуб, а у памятника Кобадзе демобилизованные должны были дать прощальный салют из личного оружия, после чего передать карабины и автоматы лучшим солдатам из нового пополнения.

В клуб были приглашены и гости, колхозники из соседних деревень, шефы с рыбокомбината.

Брякин сидел с Майей чуть ли не в самом конце. На нем была новенькая, ни разу не стиранная гимнастерка. Белая полоска подворотничка подчеркивала загар на шее. Потом ефрейтора выбрали в президиум, и он ушел на сцену, где стоял длинный стол, накрытый красной материей.

«Даже брови побрил», — подумал я, посмотрев Брякину в лицо, которому он изо всех сил пытался придать серьезное выражение.

С напутственным словом к отъезжающим обратился командир полка Молотков. Рядом с ним на столе лежали Почетные грамоты, приготовленные для лучших воинов. Кончив говорить, командир вызвал к столу старшину Ралдугина и взял из пачки верхний лист.

— «За успехи в боевой и политической учебе и безупречную службу в рядах Вооруженных Сил Союза ССР награждаю Вас Почетной грамотой, — прочитал он. — Выражаю уверенность, что Вы и впредь будете служить примером добросовестного исполнения своего патриотического долга перед нашей великой Родиной — Союзом Советских Социалистических Республик».

Командир пожал Ралдугину руку. В зале зааплодировали.

Вместе с другими солдатами такую же грамоту получил и Брякин.

Я посмотрел на Майю и почему-то стал рассказывать ей о нашей первой встрече с Брякиным в эскадрильской землянке, куда он пришел, покинув караульное помещение. Не очень-то гладко протекала у ефрейтора служба в первое время, были и срывы, и падения, но все это осталось позади. Брякин изменился до неузнаваемости. Нет, не зря ему вручили Почетную грамоту.

— Рад за вас, — сказал я Майе и пожал ей руку.

— Я тоже рада, — чистосердечно призналась она. От имени комсомольской организации выступил Лерман. К удивлению всех, его речь на этот раз была удивительно коротка и конкретна.

Он говорил о том, что надо поддерживать связь между теми, кто служит, и теми, кто демобилизовался. Надо служить и работать так, чтобы ни тем, ни другим не было совестно. (Он любил это «надо» и никогда не упускал случая, чтобы ввернуть его.) Уезжавшим на целину он вручил рекомендации бюро комсомола для получения в обкоме ВЛКСМ комсомольских путевок.