Лев Экономов - Перехватчики

Давно ли было время, когда авиатор стрелял в воздухе в самолет противника из пистолета и руками бросал бомбы на головы неприятеля!

А с помощью этого чудо-прицела можно было отыскать и поразить вражескую цель в сплошных облаках, в дождь, в снегопад, в туман, ярким днем и в кромешную тьму. У меня не укладывалось в голове, как это на экране величиной с небольшое блюдечко находили отражение широкие воздушные пространства, простиравшиеся впереди самолета. Впрочем, таких чудес на самолете было много, о некоторых из них нам даже еще и не говорили, и мне предстояло все их поставить на свою службу.

И снова, вот уже в который раз, я проникался чувством большой гордости за технику, которая была в моих руках, за наших советских конструкторов.

Но про себя я уже отметил: новая машина не прощала так легко ошибки, как прежняя. Здесь все время нужно было думать, думать и думать. И скоро я стал уставать от необычности полета, от скованности, которая пришла ко мне после ряда мелких ошибок в пилотировании.

Сделав три круга над аэродромом, я снизился до пятисот метров, вошел в малый круг полета и стал строить расчет на посадку. Вот где была нужна быстрота реакции. Перед третьим разворотом выпустил шасси, перед четвертым — закрылки, труднее всего было выдержать скорость. Меня так и подмывало поубавить ее, но я понимал: ждать устойчивости от самолета с такими крохотными крылышками на малой скорости было нечего. Постарался собрать себя, мобилизовать все свои органы, потому что знал, если раскроешь рот, не успеешь выполнить одну из многих операций с арматурой, упустишь из виду один из многих приборов и врежешься в землю на огромной скорости.

Но нет, я не врезался, хотя посадку и нельзя было назвать идеальной. Широкая бетонная полоса стремительно побежала навстречу. Подождав немного, я отдал ручку от себя и выпустил тормозной парашют. Машину словно кто-то ухватил за хвост и стал придерживать. Скорость быстро начала падать. И вот уже шестигранные плиты медленно поползли под колеса.

— Уберите закрылки! — подсказали мне с командного пункта. «Как же это я забыл? Так и рулю с выпущенными лопухами».

Я не пробыл в воздухе и получаса, а заметно уморился. Сказывалась напряженность, связанная с работой в новых условиях.

«Что ни говори, а Александрович прав, — подумал я, ожидая, когда самолет прицепят к буксировщику и отвезут на стоянку. — Надо следить за своим здоровьем».

Около теплушки толпились летчики. Я знал, они смотрели на мою посадку. Те, кто уже поднимались в воздух, были возбуждены полетом, оглушены ревом турбин, а потому разговаривали громко, что-то рассказывали Семенихину, размахивали руками, смеялись.

— На посадке при работе с арматурой превращаешься в какого-то пианиста-виртуоза, — говорил Лобанов.

Когда я подошел к друзьям, замполит шагнул мне навстречу и протянул руку:

— Поздравляем с первым самостоятельным!

Объявление висело на стене уже три дня. И всякий раз, проходя мимо, я останавливался, чтобы прочитать его.

«В воскресенье в Доме культуры состоится лекция «Кто такие йоги. Физкультура йогов». Лекцию прочитает врач Людмила Простина». Я слышал, как, проходя мимо, приезжавший с инспекцией генерал из корпуса сказал Семенихину:

— Мистику разводите, не нашли о чем другом рассказать?

— Одно другому не помешает, — возразил замполит, хитровато улыбаясь. — Если к тому же учесть, что в учении йогов есть и поучительные моменты. Я слышал, в Индии сам Джавахарлал Неру занимается по системе йогов.

Интерес к физкультурной системе йогов у летчиков пробудился после опубликования в Одном из журналов статьи, в которой рассказывалось, кто такие йоги и что нам известно об их своеобразных физических упражнениях.

Николай Лобанов, охотник до всяких новшеств, тоже начал делать упражнения йогов и уверял, что стал значительно лучше себя чувствовать, хотя, если говорить по совести, он всегда чувствовал себя прекрасно.

Примеру Николая последовали и другие. Йоговская гимнастика находила все больше почитателей.

И вдруг с одним из наших главных проповедников йоговского учения случилась неприятная история. Тренируя себя в задерживании дыхания, Лобанов получил легкую аритмию сердца и был на некоторое время отстранен от полетов.

Это вызвало в полку переполох. Вот тогда-то Александрович и предложил Люсе изучить систему йогов и рассказать о ней публично.

К лекции Люся готовилась тщательно. Дважды по воскресеньям она оставляла для дочки бутылочку со сцеженным молоком, а сама уезжала в областной центр, где в городской библиотеке брала книги, выпущенные Индийским институтом йогов.

Я не мешал ей. Только иногда подтрунивал:

— Посмотрим, как будешь выглядеть на трибуне.

— Ни за что на свете, — топала она ногой. — Ты останешься с Иринкой.

— Но я же должен знать, кто такие йоги.

— Вот бери тезисы и читай.

— Нет, я лучше приду послушать.

— Ну приходи, если хочешь, чтоб твоя жена осрамилась.

«А вдруг и на самом деле осрамится?» — думал я, глядя на заученное наизусть объявление.

Все-таки на лекцию она разрешила мне прийти с дочкой, которую можно было оставить в детской комнате, где теперь всегда дежурил кто-нибудь из офицерских жен. Эту комнату в шутку называли «камерой хранения». Туда «сдавали» детей, когда нужно было отлучиться из дому.

Мое появление с Иринкой вызвало оживление среди летчиков, ожидавших в вестибюле начала лекции. Девочку брали из рук в руки, пытаясь определить, на кого похожа, угощали конфетами, подносили к стендам, подкидывали кверху.

— Летчицей будет, на смену отцу.

— Сколько ей уже?

— Недавно годик стукнуло.

— А кажется, только вчера ты пришел в разных ботинках, — смеялись товарищи, вспомнив, как я действительно в день рождения дочери от волнения надел разные ботинки, и это заметил только Истомин на вечернем построении.

Открылась дверь в другом конце коридора, и до нас донеслась бодрая мелодия марша.

Дочка замерла на мгновение, прислушиваясь, потом замахала сжатыми в кулачки руками в такт музыке.

— Дирижирует, — засмеялись летчики.

— Теперь вам понятно, кем она будет? — спросила с улыбкой Нонна Павловна. — Дайте-ка ее сюда. — Она взяла Ирочку на руки и понесла туда, где играли.

Я пошел следом по широкой ковровой дорожке, скрадывавшей шаги.

За роялем сидела Жанна. При нашем появлении она положила на клавиши руки с красными миндалевидными ногтями, кокетливо вопросительно посмотрела на нас сквозь пушистые ресницы.

— Рефрен должен звучать на полноты ниже, — сказала Нонна Павловна. — Ну-ка еще разок.

Обе женщины были одеты по-праздничному. Они точно соперничали в нарядах одна перед другой. Да и не только в нарядах. Обе были по-своему красивы. Задумаешься — кому отдать предпочтение. Впрочем, Нонна Павловна была одета с большим вкусом, скромнее. А Жанна чуточку напоминала австралийского попугая. Бедные женщины! Клуб для них был единственным местом, где можно было продемонстрировать перед другими свои наряды.