Лев Экономов - Готовность номер один

И снова у нас те же заботы и волнения, что были в начале службы в этом полку, а потом в военной школе.

Сегодня к тому же суббота — короткий и потому приятный солдату день. Только бы дотянуть до обеда. Впрочем, это не трудно в четырех-то стенах, надежно укрывающих нас от холода. Это не на аэродроме и не часовым на посту.

Во время занятий наша жизнь мало чем отличается от жизни обыкновенных школяров или, скажем, студентов.

Сначала с нами занимается старший инженер полка Цветаев. Он рассказывает об автоматике. На новом самолете полно автоматов. Пальцев на руках не хватит, чтобы перечислить их все.

Взять хотя бы современный электронный автопилот. Только вдуматься в это: он позволяет управлять самолетом, даже не касаясь ручки. Летчик нажимает одну маленькую кнопочку, и самолет сам выходит в горизонтальный полет — независимо от того, как он летел перед этим.

Сплошь и рядом автоматы дублированы. Некоторые дважды, а кое-какие даже трижды. Это для гарантии.

Слушая инженера, расхаживающего по классу с заложенными за спину руками, я думаю о том, как удивились бы создатели первых летательных аппаратов Можайский, Лилиенталь, братья Райт, если бы увидели современный самолет. Говорю об этом соседу.

— Отстань, — отмахивается он, весь превратившись в слух.

Чудак-человек. Разве нельзя и слушать и обмениваться мнениями. Потом мне приходит мысль, что инженер, должно быть, уравновешенный человек, потому, наверно, и выглядит моложе своих лет. И еще я думаю о том, что у него приятный голос. Тенор. Интересно, есть у инженера слух или нет. Может, из него мог бы получиться хороший певец. И я уже представляю Цветаева на сцене театра. Это у меня с детства такая привычка — придумывать человеку биографию и окружение. Смешно, конечно.

Вдруг неожиданно кто-то начинает подозрительно сопеть. Чаще других этим грешит наш оружейник Александр Бордюжа — не по годам грузный человек с широким мясистым лицом. Между собой мы зовем его Сан Санычем или дядюшкой Саней. Его хоть совсем в теплую комнату не пускай после мороза. Сейчас же заземлится. И не может, бедняга, без храпа.

Наш старшина в таких случаях тотчас оглядывает всех строго и тихо, чтобы не разбудить уснувшего, предупреждает:

— Встают только те, кто спит. И громко кричит:

— Гр-руппа, встать!

Задремавшие испуганно вскакивают с мест, таращат сонные глаза.

Все, конечно, смеются.

Туз берет провинившихся на заметку. Вечером, когда все уснут, им придется убирать помещение и мыть полы.

На сегодняшних занятиях старшины нет, и это спасает солдата.

Дядюшку Саню пришлось толкать в бок. Инженер качает головой.

— Надо держать себя в руках, — говорит он мягко, словно извиняется. — Иначе будет очень трудно.

Это, конечно, правильно. Теперь армия стала совершенно иной.

Ныне каждому школьнику известно, что по небу не летают самолеты-этажерки из фанеры и полотна…

Два часа дня — конец занятий. В оставшееся до обеда время солдаты толкутся возле турника и брусьев в центральном проходе казармы. Здесь верховодит Скороход. С виду он, между прочим, не очень складный: низковатый, скуластый, с непропорционально длинными руками. Но стоит ему сбросить рубашку, и невольно залюбуешься его крепким мускулистым телом. У него развернутые плечи и грудь, как колокол. Ударь в нее — и она зазвенит.

Раздевшись по пояс, Скороход показывает, как делать «склепку». Это у него здорово получается. Секунда — и на перекладине. Будто ванька-встанька. А я лишь недавно научился ноги задирать на турник.

— У тебя не брюшной пресс, а овсяный кисель, — говорит Скороход, хлопая меня по животу. — Но дело поправимое. Элементарно. Только нужно не щадить себя.

Не щадить себя — это любимое выражение командира отделения.

По требованию Скорохода я опять сажусь на пол и откидываюсь на спину, а потом снова занимаю первоначальное положение. И так несколько раз, пока не появляется резь в животе. Скороход в это время держит меня за ноги, вцепившись пальцами в икры. Наверно, в капкане я чувствовал бы себя лучше, чем в его руках. Не руки, а клещи у ефрейтора Скорохода.

— Даже кинематографично, — смеется, глядя на меня, солдат Герман Мотыль, — хотя и несколько дистрофично. — Он сидит на кровати в полосатых трусах, сложив по-турецки ноги, и заклеивает письма, водя языком по клапанам конвертов. Мотыль чуть ли не ежедневно посылает их десятками в разные концы Союза. И все девушкам, чьи фотокарточки разложил на кровати, точно карточный пасьянс.

— Занятная коллекция, — говорит Герману Бордюжа, забираясь на брусья и подмигивая стоящим возле ребятам. — Наверно, ограбил заводскую Доску почета — на память о сослуживцах, а? В точку попал?

Герману вряд ли нравятся слова Сан Саныча, но он умеет это скрыть.

— В точку, — говорит Мотыль, все так же улыбаясь. Только глаза свои светлые чуть сузил, точно прицеливается. — Хочешь, с одной из них познакомлю?

— С которой это? — Брусья под тяжестью Бордюжи так прогибаются, что, кажется, вот-вот лопнут.

— Выбирай любую. Вот хотя бы… — Мотыль встает с кровати и тычет в нос Сан Санычу фотографию девушки с прической бабетта. — Законная женщина.

— Нет уж, уволь, дорогуша. Не хочу, чтобы моя жинка тебе глаза выцарапала, — гогочет Сан Саныч. — Она у меня начинена ревностью, как патрон порохом. Кому будешь нужен кривой, а?

И все тоже смеются над Бордюжей, над тем, как он способен гоготать (а ведь говорит он самым настоящим дискантом), когда это, в общем-то, и не особенно к месту и не смешно даже.

Я смотрю на высокого, стройного Германа, вечно пританцовывающего на месте, с засунутыми в карманы руками, на фотографии его знакомых и завидую ему. Он уже поработал культурником в доме отдыха, фоторепортером в заводской многотиражке, снимался в массовках кино. Завидую его умению легко заводить знакомства. Наверно, слишком откровенно завидую, потому что Мотыль говорит:

— Я вот нашему Ван Клиберну дам ее адресок. Авось разыграет роман по нотам…

Мотыль зовет меня Ван Клиберном за то, что я умею играть на пианино. Он даже считает, что я и внешне похож на знаменитого пианиста.

— Чего тушуешься, — смеется Мотыль. — Или не нравится эта деваха? Подберу другую.

Нет, девушка мне нравится. Только зачем он называет ее так? Да и что писать? Не прибегать же к помощи нашего Шмырина, который за конфеты или пряники из солдатского буфета помогает ребятам составлять послания знакомым девчатам и заочницам, портреты которых солдаты выуживают из газет и журналов. Он пишет и прозой и стихами. Последние он называет ассонансами — красивым и непонятным словом.

И вообще, в стихах Шмырина, которые он сочиняет по заказу солдат, много неясного, но это-то и нравится. Можно пустить пыль в глаза девчатам. Знай, мол, наших.