Лев Экономов - Готовность номер один

Вспомнил вдруг дом свой, как пришла повестка из военкомата.

«Вам надлежит явиться… имея при себе…» Повестка была маленькой, в несколько слов, но мама читала ее необыкновенно долго, то и дело возвращаясь к прочитанному, точно себя проверяла — не напутала ли. Лицо у нее было очень бледным, а губы чуть дрожали, отчего голос казался совсем неузнаваемым, будто трещину дал.

Наконец она одолела весь текст и беспомощно посмотрела на папу.

— Что же будет, Митя?

Папа испытующе глядел на меня, слегка прищурив светло-карие, усталые от работы глаза. В уголках его губ таилось нечто похожее на усмешку.

— Будет служить. Закон для всех один. — Папа приподнялся со стула и взял повестку.

— Это ужасно, — мама вздохнула. — Надо немедленно что-то предпринять.

— Что значит предпринять? — спросил папа, и голос его стал твердым. — У него есть права на льготу или отсрочку?

— Ты все-таки редактор журнала… Тебя уважают. С тобой считаются… Позвони в обком Пивоварову. Пусть даст указание… Мальчику нужна временная отсрочка. Ему надо окрепнуть…

— Опомнись! Что ты говоришь! Приказ об очередном призыве подписан Министром обороны, а ты о Пивоварове…

— Да, я говорю что-то не то. — Она закрыла лицо руками.

Мне было неловко от этих ее слов — ну какой я мальчик! — неловко перед тетей Нюшей, сын которой служил в армии…

Между прочим, когда я не прошел по конкурсу в институт международных отношений, мама точно так же просила отца позвонить всемогущему Пивоварову. Папа, однако, не стал этого делать. «Ничего, мать, не случится, если Витюша пару годков и поработает, — сказал он. — Узнает жизнь. Это полезно. Вспомни, с чего начинали мы…»

Мама была вынуждена сдаться. Однако настояла, чтобы я после неудачных экзаменов отдохнул месяца два-три. За это время надеялась подыскать мне работу переводчика.

Повестка из военкомата поломала мамины планы. Мои же она не могла поломать — у меня их не было.

Мама так расстроилась, что даже разговаривать не могла. Ушла в другую комнату.

Мне хотелось утешить ее, сказать ей какие-то теплые, ласковые слова.

— Боится за тебя, — сказал папа серьезно, словно укоряя меня. — Все считает маленьким. А ты вот какой вымахал — выше отца. Правда, жидковат немного. Но, как говорится, были бы кости…

Он достал портсигар и закурил.

— Вот ты уже и взрослый, — сказал он, выпустив изо рта струйку дыма. — А давно ли такой же квадратик бумаги получил я? Его принесли в октябре сорок второго, когда мама лежала в роддоме. Я работал шофером и учился на вечернем отделении института. И была война в самом разгаре, гитлеровцы все еще надеялись на свой «блицкриг».

Нахмурившись, отец снова затянулся, и мне было слышно, как трещит табак в папиросе. Облачко дыма обволакивало несколько одутловатое, задумчивое в ту минуту лицо, обрамленное изрядно поседевшими волосами. А ведь отцу только-только стукнуло сорок.

Мама рассказывала, как поднимала меня на ноги в те трудные годы. Стала портнихой-надомницей. Шила бойцам белье. На этой работе и глаза испортила.

Когда папа вернулся из армии, мне исполнилось семь лет. С его приездом в доме все стало меняться. Он окончил институт и начал работать разъездным корреспондентом.

Меня стали учить музыке. Мама мечтала, чтобы я был, как она говорила, всесторонне образованным человеком, и определила меня в так называемую спецшколу с преподаванием ряда предметов на английском языке. Ей так хотелось, чтобы я, сын простых родителей (она с гордостью называет себя работницей), стал дипломатом.

Отец, кажется, не принимал всерьез желания мамы.

— Дипломат всегда себе на уме, — говорил как-то он. — А наш Витюша слишком прост, мечтателен. Да и нервишки у него обострены. Он скорее похож на поэта.

— А вот Грибоедов был и дипломатом и поэтом, — парировала мама. У нее на каждый аргумент отца был контраргумент.

Папа, по обыкновению, махал рукой и уходил в спальню работать. Ему некогда было спорить по пустякам.

Ну, а сам я чаще думал так, как мама. И хотя в жизни своей мне не удалось сочинить ни одного путевого стишка, с удовольствием мог представить себя и знаменитым поэтом, и крупным работником посольства во враждебной стране, где скрытно действуют темные силы и даже готовится нападение на посольство. Мое воображение рисовало картины сражений с фашистами, пытающимися захватить посольство.

— А все-таки ты, Витюша, видно, расстроился, — помнится, сказал после затянувшегося молчания отец. — О чем думаешь? Теперь служить куда как легче. И сроки небольшие. Не успеешь во вкус войти…

— А в какие войска лучше пойти? — спросил я папу.

— Тебе подскажут, — улыбнулся он. — Не беспокойся. Они знают, куда дослать.

— А если я туда не хочу?

— Слова «не хочу» в армии нет. Забудь его на время службы. Это оградит от многих неприятностей. Вообще, Витюша, придется кое-какие слова начисто забыть.

— Например?

— Ну, например, «не могу», «не готов», «не знаю»… Все больше с приставкой «не».

Потом в памяти встает день, когда я пришел с мамой в военкомат. По коридорам взад и вперед сновали наголо остриженные ребята. Было очень многолюдно, шумно и, я бы даже сказал, отчаянно весело. Некоторых слегка поддерживали под руки. Каждого новобранца провожали по несколько человек. Во дворе затеяли танцы. Но танцы продолжались недолго: закрапал дождь.

Нам предложили пройти в клуб. Между тем игравший на танцах баянист Бордюжа совершенно скис. И тогда я, поддавшись всеобщему настроению, поднялся на сцену и, сев за рояль, исполнил старинный вальс, который мама очень любила. Мне аплодировали.

Я стал играть фокстроты, танго, польки, липси, румбы — это мне совсем нетрудно, даже буги-вуги оттарабанил по просьбе какого-то долговязого паренька…

Ко мне подошел высокий стройный парень в клетчатых брюках с разрезиками по бокам и в растоптанных туфлях. Он тоже был подстрижен наголо, но так искусно, что на голове осталось подобие прически — это потому, что его разными машинками стригли. Из-под белой рубашки выглядывало повязанное на голую шею пестрое кашне.

— Коллега, чечетку можешь выдать? — спросил он, положив мне на плечо руку с огромным аляповатым перстнем. Я кивнул. — Отменно, — сказал он, приблизился к рампе и объявил: — Сейчас Герман Мотыль исполнит вальс-чечетку. — И стал аплодировать авансом танцору. Дал мне знак начинать.

Я думал, танцевать будет кто-нибудь другой, и все ждал, когда танцор выйдет на сцену. Тогда этот парень спросил:

— Ну что у тебя заело, уважаемый? Начни так: тра-та-та-та-та. Сначала не очень часто, а потом сыпь бисером.

Я начал. И Мотыль, заложив большие пальцы себе под мышки, сорвался с места и пошел по кругу, мелко пристукивая носочками остроносых ботинок. С его красивого белого лица не сходила улыбка. Ему долго аплодировали, вызывали на «бис».