Лев Экономов - Готовность номер один

— Материальная часть готова к боевому вылету? — спросил Стахов.

— Готова, — улыбнулся стоявший за спиной Жеребова командир аэродромно-технической роты. Он был доволен, что так быстро уладился разговор с летчиками.

Еще вчера стояла тихая морозная погода, и вся его рота, призванная содержать в постоянной готовности аэродром, занималась, как говорят в обслуживающих подразделениях, малыми работами, то есть приводила в порядок и ремонтировала разные машины и инвентарь. А сегодня к вечеру температура вдруг повысилась, и вот, пожалуйста, повалил снег. Теперь было не до малых работ и не до распорядка дня.

Летчики собирались на аэродром. Майор Жеребов вводил их в курс дела:

— Мы бросили несколько спецмашин для уборки снега. Вскоре подойдет трактор. Так что вооружим техникой.

Тут же он соединился по телефону со столовой и приказал приготовить на три часа ночи дополнительный ужин летчикам.

Потом позвонил жене. Прикрывая трубку ладонью, майор мягко сказал:

— Сегодня, Дуся, совсем не жди. Загорать буду. До утра. Поцелуй сына.

Видно, не случайно говорили про замполита, что он не знает, какие у сына глаза, хотя ребенку уже больше года. Уходит на службу — сын спит, приходит — тоже спит.

В небо, до облаков забитое мельтешившими снежинками, взлетела ракета — конец полетам. Через полчаса истребители были на стоянках тщательно запеленаты в материю от носа до хвоста, словно мумии. И только возле дежурного домика, как всегда, стояли раскрытыми истребители с ракетами под плоскостями. Самолеты могли в любую минуту вырулить на старт и взмыть в небо. Готовность не снимается даже во время снежной пурги.

На полосе безостановочно тарахтели, ползая по бетонным плитам, снегоочистительные машины, с рулежных дорожек снег соскребали солдаты ручными волокушами, сделанными из старых элеронов и посадочных щитков от списанных в утиль самолетов. На расчистку были брошены все.

Стахова и Мешкова послали на подмогу трактористам и водителям спецмашин, поручили им перетаскивать с места на место ограничительные знаки, фонари и проводку. Работа оказалась несложной, но зевать нельзя. Иначе нож бульдозера мог порвать резиновые кабели, идущие от фонаря к фонарю.

Снег был влажный, липкий, он таял на воротниках, а вода стекала за шиворот. Стахов то и дело чертыхался. Мешков работал молча, выбирая для себя самые заснеженные участки.

Иногда офицерам попадались стальные прутья, выпавшие из щеток очистительных машин. Летчики поднимали их и убирали в карман, чтобы потом выбросить. Попав во всасывающее сопло самолета на взлете, такой прут мог вывести из строя двигатель.

Ну и погодка! Метет так, что в трех шагах ничего не видно. То и дело смахиваем метлами мокрый и липкий снег с чехлов, которыми закрыты самолеты. Если он растает и вода впитается в брезент, а потом замерзнет, тогда чехол превратится в неподатливый панцирь, снять его с самолета будет нелегко.

И не заметили, как рассвело.

Щербина посылает меня в технико-эксплуатационную часть со сломанным водилом от самолета.

— Может, зайдешь туда, — говорит мне Мотыль, помогая грузить водило в кузов тягача. Он сегодня тоже на аэродроме, работает вместе со всеми, только толку от его работы немного, больше языком болтает, чем делает. Впрочем, мы и не ждем от него иного. А острое словцо или шутка сейчас очень кстати.

Туда — это к новенькой аппаратчице из лаборатории группы регламентных работ по радиолокационному оборудованию. Он недавно познакомился с этой девушкой и теперь усиленно ухаживает за ней, «подбивает клинья», как он говорит: под разным предлогом заходит в ТЭЧ чуть ли не каждый день. То ему требуются угольники для стола планшета, то обрезки плексигласа. Он ходил туда заказывать какие-то абажуры для ламп подсвета, выяснять на стенде и по схеме работу радиолокационной станции.

— Напиши ей записку, — подсказываю я Мотылю. Мне не нравится его непостоянство, не хочется потакать ему в этом деле, но у меня не хватает духу отказать ему прямо.

— Нет, ты на словах ей скажи. Мол, так и так… Ну, да ты, уважаемый, приобрел некоторый опыт в таких делах. Надо повидаться.

Непонятно, о каком опыте он ведет речь.

ТЭЧ занимает самый большой и самый высокий ангар. К нему примыкают приземистые здания лабораторий и мастерские. Здесь работают и «цивильные» — в основном те, кто служил в этом полку раньше, и жены офицеров.

В ангаре ТЭЧ всегда стоят несколько самолетов. Кроме того, на некоторых машинах специалисты ТЭЧ проводят регламентные работы в полевых условиях.

Старослужащие рассказывают, что раньше, несколько лет тому назад, таких частей в полках вообще не существовало и все работы на самолетах проводились техниками и механиками под открытым небом. Как хорошо, что это время миновало!

Оттащив водило в сварочную мастерскую, я иду в лабораторию. Вся лаборатория опутана проводами. Жужжат электромоторы, пощелкивают концевые выключатели, глухо постукивают антенны, перемещающиеся по азимуту и наклону. Зелеными огнями горят осциллографы, воспроизводя разнообразное множество импульсов, мигают разноцветные сигнальные лампы.

Здесь, между прочим, девушек из числа вольнонаемных больше всего. Может, это объясняется тем, что работа требует тонких рук и деликатного обращения. Тщательно обметаю валенки, стираю снег с бровей и подхожу к дверям той комнаты, где работает избранница нашего Мотыля. Навстречу поднимается со стула розовощекая толстушка в вязаной кофточке.

— Простите, — говорю я. — Мне поручено сказать вам всего два слова.

Девушка вскидывает широкие брови и улыбается. Улыбка у нее тоже широкая. Такие улыбки обычно рисуют на коробках с зубным порошком.

— Хоть три, — говорит она громко. — Если не ошибаюсь, вас зовут Виктор Артамонов? Вы славно играли на пианино «Царевну-Несмеяну» в прошлое воскресенье.

Ее воспоминания не входят в план составленного мною разговора, и я боюсь, что это выбьет меня из колеи. К тому же ее громкий голос может привлечь внимание находящихся в комнате.

— Вы не ошибаетесь, — говорю я все так же тихо, намекая на то, чтобы так же говорила и она.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, собственно, — мнусь я и показываю глазами на дверь.

Она выходит вместе со мной в другую комнату.

— У вас расстроенный вид, — говорит она, всматриваясь в мое лицо. — Вы что-то скрываете.

— Меня просили…

— О чем просили? Кто?

— Меня очень просили… Вас очень хотят видеть. Речь идет о моем очень близком друге. — Я даже вспотел от такого разговора.

— Да кто он, этот ваш близкий друг?

— Мотыль. Герман Мотыль. Неужели не догадываетесь?

Девушка смеется, слегка закинув голову. Колыхается копна светлых, забранных в сетку волос. Не понимаю, что смешного в моих словах.