Григорий Глазов - Ночь и вся жизнь

Дорога шла наезженная, кое-где с глубокими заснеженными колеями, и, боясь посадить в таких местах машину, Нина норовила ехать одной стороной грузовика по бугру над колеей. Тогда машину клонило, и Анциферов тревожился: не сползут ли в кювет. Но когда привык, болтаясь от этих маневров то вправо, то влево, стал похваливать Нину и молча радовался, что пофартило раздобыть грузовик.

— А этот старший лейтенант понятливый малый. Выручил. Я в долгу не останусь, — сказал он, чтоб сделать Нине приятное.

— Конечно, понятливый. Воюет с сорок первого… Во, зараза, опять, — задергала она ручку переключения скоростей.

— Ты чего ругаешься?

— Ругаюсь? — удивилась Нина. — Да на такую машину и матюгов не жалко.

— Не к лицу. Тебе сколько лет?

— Двадцать два.

— А с ним роман у вас?

— А что такое роман?

— Ты не придуривайся. Любовь, значит.

— А что такое любовь?

— Ну вот… Наблюдал я за вами.

— И что?

— Нравится он тебе, вот что.

— Нравится, — согласилась Нина.

— А ты ему?

— И я ему.

— Давно знакомы?

— С начала войны, — соврала Нина.

— Тогда еще ничего, — согласился Анциферов.

— А если три дня как знакомы, тогда что?

— Так не бывает, чтоб за три дня — и уже любовь.

— А что бывает, если за три дня?

— Сама знаешь, как это называется.

— Я-то знаю… И знакомы мы точно три дня. Понятно? И называется это не так, как вы подумали. Я замуж выйду за него.

— Захочет?

— Захочет.

— А вдруг он уже женатый?

— Кто? Иван? Нет, не женатый.

— Может, сбрехал тебе.

— Мне?! Да я насквозь вижу человека. Во-вторых, такие, как он, не врут.

— Всякие врут, Нина, — вздохнул Анциферов.

— И вы тоже?

— И я тоже. Но только ради большой общей пользы.

— Никакой общей пользы от вранья быть не может. Потому что кому-то все равно это вранье во вред.

— Молода ты еще… Есть высшая польза, ради которой многое простить можно.

— А я бы не простила никому… Смотрите, смотрите, что это?! — вскрикнула она, быстро глянув вбок.

— Что там? — дернул головой Анциферов.

— Промелькнуло… На просеке, слева… Какие-то фигурки… В зеленом… Это немцы! — Нина притормозила.

— Какие тут немцы? Ты что!

Слева от дороги в лесную глушь уходила заброшенная просека. Анциферов притянул к себе автомат, но сколько ни всматривался в серую от легкого тумана глубину просеки, ничего не видел: мертво по бокам ее, не шелохнувшись, торчали черные ветки.

— Поехали, — сказал он. — Мерещится тебе. Откуда тут немцы? Шуганули их так, что не скоро очухаются.

— Нет, что-то зеленое промелькнуло, — настаивала Нина, отжимая сцепление.

— Может, баба какая или мужик хворост собирают.

— Так далеко? — усомнилась Нина. — Давайте вернемся, глянем на следы?

— Поехали, поехали, некогда мне забавляться, — приказал Анциферов, откинувшись спиной. И вдруг спросил: — А вы откуда знаете Антона Борисовича? Давно знакомы?

— Он с Иваном вместе в поезде ехал. В Ольховатке сели разом. А потом в моей машине до райцентра… А что?

— Да так…

Следя за дорогой, Нина теперь все чаще тревожно косила по сторонам, где шла — справа и слева — нескончаемая стена леса.

— Мы когда вернемся? — спросила Нина погодя.

— Как управимся, — неопределенно ответил Анциферов.

— А что вы там делать будете?

— Заготавливать корма.

— Откуда же теперь корма?

— Поищем — найдем, то, что надо, возьмем, — пропел рифмованную прибаутку Анциферов. — А найти надо! — уже резко сказал он.

— Вы и для армии заготавливаете? Вы же гражданский.

— Не имеет значения. И для армии, и для тыла.

— Получается, что у одних забираете, чтобы другим давать?

— Путаница у тебя в голове, милая. Ты сало ешь?

— Ем.

— Где взяла? Сама хряка вырастила?

— Выдали.

— То-то, что выдали. А тот, кто выдал, сам кабана кормил? Деревня его поставила. А город производит другое, то, чего деревня не может. Машину ты хорошо водишь, а в политэкономии — слабовата. Учиться тебе надо, а не замуж.

— Странный вы. Не пойму я вас. Иван лучше мне все объяснит.

— Кто это? Старший лейтенант твой? Пусть объяснит, если знает.

— Он все знает. Он археологом работал до войны…

Дорога пошла в гору. На макушке подъема лес внезапно кончился, и внизу, в широкой заснеженной долине, зачернели хаты села Бережанка с вялыми дымами над крышами…

Первые сани потянулись к мастерским МТС вскоре после ухода Володи. Тягла в Рубежном и ближних селах, где побывал вчера Анциферов, было мало. Делали несколько ходок, три-четыре семьи везли свое на одних санях. Сидели на них в основном бабы и подростки. Везли кто что мог: проросший картофель, отруби, кукурузу, похожие на жернова круги макухи, от которых пахло подсолнечным маслом, тюки спрессованного немецкого сена, уворованного при немцах или припрятанного после их бегства.

Гурилев спрашивал фамилии, ставил в списке крестик. Весов не нашлось, принимал он на глазок, определив себе считать картофель в мешках вкруговую — по четыре с половиной пуда. Выписывал квитанцию, тут же платил наличными. Бабы прятали деньги в тряпицы, заталкивали куда-то глубоко за пазуху, сносили мешки и макуху с саней под крышу: в углу у стены был люк с лесенкой в просторный зацементированный подвал. Там и складывали.

За тару люди справедливо хотели отдельную плату. Мешок в хозяйстве всегда ценился, а по нынешним временам — особенно. Гурилев платил. И лишь один старик, привезший два небольших мешка картофеля, требовал возвратить мешки, денег не хотел. Уговаривали и Гурилев, и односельчане: не высыпать же картошку на цемент! Уломали после того, как Гурилев накинул ему лишнюю бумажку. Слюнявя черные, плохо слушавшиеся пальцы, не привыкшие к пересчету денег, старик медленно отделял купюру от купюры.

— А они-то хоть в силе еще? — спросил он под конец Гурилева. — Ходют? — поцарапал он ногтем по пачке денег.

— Ходют, дед, ходют. Поживей тебя. А сумлеваешься — отдай мне, я им быстро ноги приделаю, — крикнула весело молодая бабенка, вынув изо рта шпильки и закалывая ими волосы.

— А чего за них купить можно? — не унимался старик, всовывая деньги в большой брезентовый карман, пришитый на извороте истрепанного овчинного полушубка. Карман застегивался на большую изящную перламутровую пуговицу, сохранившуюся бог знает с каких времен.

— Все купишь Лексеич, — шумела молодуха. — Только унести сумей. Не то вторую килу натянет.

— Ты за мою килу не переживай, Шурка. Гляди, чтоб тебе чего не натянуло, покуда Аркашка на войне, — отбивался старик.

Бабы смеялись.

— От тебя, что ли? — веселилась молодуха. — Ты, Лексеич, небось годов двадцать уже постишься.

С трудом просунув перламутровую пуговицу в петлю из белой тесьмы, старик, махнув рукой, присел на сани и полез за кисетом.